Сочинения
вернуться

Поплавский Борис Юлианович
Шрифт:

Морелла II

Тихо голос Мореллы замолк на ином берегу, Как серебряный сокол луна пролетела на север. Спало мертвое время в открытом железном гробу, Тихо бабочки снега садились вокруг на деревья. Фиолетовый отблеск все медлил над снежною степью, Как небесная доблесть, в Твоих неподвижных глазах Там, где солнце приковано страшною черною цепью, Чтоб ходило по кругу, и ангел стоит на часах. Пойте доблесть Мореллы, герои ушедшие в море, Эта девочка вечность расправила крылья орла. Но метели врывались и звезды носились в соборе, Звезды звали Мореллу, не зная, что Ты умерла. Молча в лунную бурю мы с замка на море смотрели, Снизу черные волны шумели про доблесть Твою, Ветер рвался из жизни и лунные выли свирели, Ты, как черный штандарт, развевалась на самом краю. Ты, как жизнь возвращалась, как свет улетающий в бездну Ты вступила на воздух и тихо сквозь воздух ушла, А навстречу слетали огромные снежные звезды, Окружали Тебя, целовали Тебя без числа. Где Ты, светлая, где? О, в каком снеговом одеянье Нас застанет с Тобой Воскресения мертвых труба? На дворе Рождество. Спит усталая жизнь над гаданьем, И из зеркала в мир чернокрылая сходит судьба.

Серафита I

Электрических скрипок взыванье рождалось во мраке, На огромном экране корабль опускался ко дну, Дождь шумел на асфальте. Трещала рулетка в бараке. На пороге свободы Ты вспоминаешь ли эту весну? Ты глаза закрывала и в страшную даль уходила. В граммофоне Тангейзер напрасно о смерти кричал. Ты была далеко, Ты быть может на небо всходила, Мир сиял пред тобою как утренний снег и молчал. Разрывались созвездья и в розах рождались миры, Но средь пения жизни я пал у невидимой двери. О! Мария, там в бездне Ты имя мое помяни, Я быть может услышу, я может быть вспомню тот берег. Так был сон Твой глубок, что могла незаметно разбиться Золотистая нить. И уже Ты казалось не дышишь. Я из грохота жизни Тебя умолял опуститься. Умолял и надеялся может быть Ты не услышишь. Только голос родился. Ах, я не понял сначала, Он в таком утомленье рождался, так долго летел, Точно птица, что вечность крылами над морем качала. Он себе удивлялся и сам себя слушать хотел. «Я с Тобой навсегда. Я на небе Тебя не теряю. Это темное имя я в круги зари унесла. Засыпаю, теряюсь, слабею, лечу, умираю. Ангел белое имя со мною над хаосом зла». Только свет точно желтое лезвие вышел из мрака. Представленье кончалось, дождливая гасла весна. Быстро время проходит, но сердце не ведает страха. Сердце слышит как молятся в круге зари имена.

Серафита II

Ночь подвигалась вперед. Все само от себя отличалось, Все превращалось в ином. Было время Тебе появиться. В подземелье мы пели и девушка в карты играла, Только я выходил и молчал и пытался молиться. И к вину возвращался. О, если бы Ты не пришла! Мы со всею любовью, со щедростью, с братской печалью, Все же сделали б то что хотели сияния зла, Потому что никто ничего о рассвете не знали. Все казалось иным. Было время Тебе снизойти. Было что-то в заре, что уже не хотело проснуться. Солнце в бездне молилось, ему не хотелось взойти, А заплакать, погаснуть и в саван лучей завернуться. А гитара кричала: Мы лучшего были достойны, Но они отвернулись, они позабыли о нас. Только в худшей судьбе, лишь во тьме и в грязи непристойной, Наша звездная участь безумной печалью слышна. Пейте черные звезды! Но вспыхнуло вдруг мирозданье. Ты вошла не спросясь. Даже руку поднять не успели. Мы не ждали Тебя. Ты сквозь бездну пришла на свиданье Глубоко под землей мы играли, мы врали и пели. И была Ты тиха, как рассвет над фабричным кварталом, Хороша точно пыльная ветка в пустых городах. Ты у грязной стены прислонившись как пьяный стояла, И в глазах Твоих слезы сияли как птицы в лесах. Ты смотрела на лица, на пепел, на сданные карты И молчала, готовая тысячу раз умереть. Мы из тьмы исступленья, в смятенье и в дыме азарта Созерцали готовую тысячу раз умереть. И петух закричал точно ангел над миром позора. Ты простерла ладони и тихо сказала что — «Скоро».

Стоицизм

В теплый час над потемневшим миром, Желтоносый месяц родился, И тотчас же выстиранный с мылом, Вдруг почувствовал: осень, сад. Целый день жара трубила с башни, Был предсмертный сон в глазах людей. Только поздно улыбнулся влажно Темно-алый вечер чародей. Под зеленым сумраком каштанов Высыхал гранит темно-лиловый. Хохотали дети у фонтана, Рисовали мелом город новый. Утром птицы мылись в акведуке, Спал на голых досках император. И уже средь мрамора и скуки Ад дышал полуденный с Евфрата. А над замком под смертельным небом, Распростерши золотые крылья, Улыбалась мертвая победа И солдат дремал под слоем пыли. Было душно. В неуютной бане Воровали вещи, нищих брили. Шевеля медлительно губами Мы в воде о сферах говорили. И о том, как отшумев прекрасно Мир сгорит, о том, что в Риме вечер, И о чудной гибели напрасной Мудрецов детей широкоплечих. Насмехались мокрые атлеты, Разгоралась желтая луна Но Христос склонившийся над Летой В отдаленье страшном слушал нас. В море ночи распускались звезды, И цветы спасались от жары, Но уже проснувшись шли над бездной В Вифлеем индусские цари. И слуга у спящего Пилата Воду тихо в чашу наливал, Центурион дежурный чистил латы И Иосиф хмуро крест стругал.

1930

«Целый день в холодном, грязном саване…»

Целый день в холодном, грязном саване Спал мечтатель позабыв о мире, Утром было состязанье в плаванье Трубачи играли на буксире. Потные гребцы кричали с лодок, Шумно люди хлопали с мостов, И в порыве ветра на свободу Флаги рвались с окон и шестов. Ветер в воду уносил журналы, В синеву с бульвара пыль летела. И воздушный шарик у вокзала Вился в ветках липы облетелой. Все, что летом прочь не уезжали, Желтый лист возили на бульваре, И на небе щурясь разбирали Объявленье на воздушном шаре, Все они бодрились, улыбались И грустить друг другу не давали, Будто никогда не ошибались. Будто ничего не ожидали. И устав от пестроты и лени Возвратились по домам без ног, В час, когда в больном оцепененье Встал мечтатель и раскрыл окно.

«Мир был темен, холоден, прозрачен…»

Мир был темен, холоден, прозрачен Исподволь давно к зиме готов. Близок к тем, кто одинок и мрачен, Прям, суров и пробужден от снов. Думал он: Смиряйся, будь суровым, Все несчастны, все молчат, все ждут, Все смеясь работают и снова Дремлют книгу уронив на грудь. Скоро будут ночи бесконечны, Низко лампы склонятся к столу. На крутой скамье библиотечной Будет нищий прятаться в углу. Станет ясно, что шутя, скрывая Все ж умеем Богу боль прощать. Жить. Молиться двери закрывая. В бездне книги черные читать. На пустых бульварах замерзая Говорить о правде до рассвета. Умирать живых благословляя И писать до смерти без ответа.

«Солнце нисходит, еще так жарко…»

Георгию Адамовичу

Солнце нисходит, еще так жарко, Но в воздухе осень и парк поредел. Там ярко горят лимонады в хибарке И желтые листья газет на воде. Еще мы так молоды. Дождь лил все лето, Но лодки качались за мокрым стеклом. Трещали в зеленом саду пистолеты. Как быстро, как неожиданно лето прошло. Так поздно в стекле синева отражалась, И месяц вставал над фабричной трубой. Душа мирозданья — Надежда на жалость,— Быть может мы летом простились с Тобой. Так тише и чище. Молчит в амбразуре Высокой тюрьмы арестант на закате, И в ярком сиянье осенней лазури Свистит паровоз на кривой эстакаде. Вагоны качаясь уходят на запад. С бульвара доносится шум карусели. Он смотрит в сиянье; не хочется плакать. Как пыльно и кратко отъездов веселье. Над башней проносятся поздние птицы. Как быстро о солнце листва забывает. Рука открывает святые страницы. Глаза закрываются. Боль убывает.

1930

Снежный час

«Снег идет над голой эспланадой…»

Снег идет над голой эспланадой; Как деревьям холодно нагим, Им должно быть ничего не надо, Только бы заснуть хотелось им. Скоро вечер. День прошел бесследно Говорил; измучился; замолк, Женщина в окне рукою бледной Лампу ставит желтую на стол. Что же Ты, на улице, не дома, Не за книгой, слабый человек? Полон странной снежною истомой Смотришь без конца на первый снег. Все вокруг Teбе давно знакомо. Ты простил, но Ты не в силах жить. Скоро ли уже Ты будешь дома? Скоро ли Ты перестанешь быть?