— Оставьте меня, оставьте в покое,— проговорил Сен-Мар, задыхаясь от гнева,— я думаю о другом.

— Есть ли сейчас что-нибудь более важное? — спросил Фонтрай. — Это может перевесить чашу нашей судьбы.

— Я думаю о том, сколько весит сердце короля,— ответил Сен-Мар.

— Вы даже меня приводите в ужас! — воскликнул Фонтрай.— Нас заботит совсем не то.

— А я говорю совсем не то, что вы думаете, сударь,— сурово сказал Сен-Мар.— Монархи жалуются, когда поданный изменяет им, вот о чем я размышляю. Итак, война, война! Да разразится война междоусобная, война с помощью чужеземцев! Я разожгу ее, раз факел находится в моих руках. Пусть гибнет страна, пусть гибнут двадцать королевств, если понадобится! Должно произойти нечто ужасное, когда король предает подданного! Выслушайте меня.

И он отвел Фонтрая в сторону.

— Я поручил вам позаботиться об убежище и помощи на случай, если король нас покинет. Я заранее предугадал это по его притворной любезности и решил послать вас гонцом, и в самом деле король закончил разговор, объявив нам о своем отъезде в Перпиньян. Я опасался Нарбонна; вижу теперь, что он все же намерен отдать себя в руки кардинала. Уезжайте, уезжайте немедленно. Кроме грамот, которые я вам дал, возьмите этот договор; под ним поставлены вымышленные имена, но я вручаю вам взамен другой акт, подписанный его высочеством, герцогом Буйонский и мною. Для графа-герцога д'Оливареса этого вполне достаточно. Вот еще бланки герцога Орлеанского, вы их заполните по своему усмотрению. Уезжайте, я жду вас через месяц в Перпиньяне и велю открыть ворота Седана семнадцати тысячам испанцев, прибывшим из Фландрии.

Тут он подошел к ожидавшему его авантюристу.

— Что до вас, любезный, поручаю вам сопровождать этого дворянина, коль вам угодно выдавать себя за отчаянную голову. Вы будете щедро вознаграждены.

Покручивая, ус, Жак ответил ему:

— Вы не брезгуете моими услугами и правильно делаете — это доказывает, что у вас есть такт и вкус. Известно ли вам, что великая королева шведская Христина хотела приблизить меня к свой особе в качестве доверенного лица? Она была воспитана под грохот канонады Густавом— Адольфом, своим батюшкой, по прозвищу Северный Лев, а потому любит храбрецов и запах пороха; но я не пожелал ей служить,— она гугенотка, у меня же есть убеждения, от которых я никогда не отступаю. Итак, клянусь святым Иаковом, что проведу этого господина через пиренейские ущелья у Олорана столь же надежно, как по этим лесам, и, если потребуется, стану защищать его хоть против самого дьявола, а также ваши бумаги, которые мы вернем вам в целости и сохранности. Никакого вознаграждения мне не нужно: наградою мне служит сам поступок. К тому же я никогда не беру денег, так как я дворянин. Лобардемоны принадлежат к весьма древнему и знатному роду.

— Прощайте же, благородный человек! С богом,— сказал ему Сен-Мар.

И, пожав руку Фонтраю, он с тяжелым сердцем углубился в лес, чтобы вернуться в Шамборский замок.

Глава XX ЧТЕНИЕ

Обстоятельства раскрывают перед нами всемогущество гениальности — последнее прибежище угасающих народов. Великие писатели… эти некоронованные короли, обладающие поистине королевской властью, благодаря силе своего характера и возвышенности мысли, выдвигаются событиями, которыми они призваны повелевать. Без предков и потомства, единственные представители своего рода, они исчезают, выполнив свою миссию, и оставляют грядущему веления, которые оно неукоснительно выполнит.

Ф. де Ламенне

Как-то вечером, вскоре после описанных выше событий, можно было видеть, что к довольно красивому небольшому особняку на углу Королевской площади то и дело подъезжали кареты и беспрестанно отворялась низкая дверь, к которой вели три каменные ступеньки. Несмотря на боязнь воров, соседи не раз подходили к окнам, жалуясь на шум в столь поздний час, а дозорные в удивлении останавливались и, лишь обнаружив у каждого экипажа десять — двенадцать ливрейных лакеев с булавами и факелами в руках, продолжали свой путь. Молодой дворянин, сопровождаемый тремя слугами, вошел в особняк и спросил мадемуазель Делорм; при нем была длинная шпага с розовыми лентами; огромные банты тоже розового цвета украшали его башмаки на высоких каблуках, почти скрывая ноги, которые он сильно выворачивал при ходьбе по моде того времени. Он часто крутил свои завитые усики и, прежде чем войти в гостиную, несколько раз провел гребнем по светлой остроконечной бородке. Появление его было встречено громкими возгласами.

— Вот и он наконец! — раздался молодой звучный голос— Мы заждались вас, любезный Дебаро. Берите кресло, садитесь к столу и читайте!

Так говорила женщина лет двадцати четырех, высокая, красивая, несмотря на слишком курчавые черные волосы и смуглый цвет лица. В ее манерах чувствовалось что-то резкое, перенятое, по-видимому, у членов ее кружка, состоящего исключительно из мужчин; она довольно бесцеремонно брала их под руку и говорила с непринужденностью, невольно передававшейся собеседникам. В речах ее было больше живости, чем кокетства; она часто вызывала взрывы смеха, но веселила гостей скорее игрой ума (если можно так выразиться), ибо ее дышавшее страстью лицо, казалось, не умело улыбаться; большие голубые глаза и черные как смоль волосы придавали ей несколько странный вид.

Дебаро галантно и молодцевато поцеловал руку хозяйке дома и, продолжая разговаривать с ней, обошел большую гостиную, где собралось человек тридцать: одни сидели в глубоких креслах, другие стояли под навесом огромного камина, третьи беседовали у окон, завешенных широкими гардинами. Тут были люди безвестные, ставшие знаменитыми в наши дни, и знаменитости, неизвестные нам, потомкам. Подойдя к этим последним, Дебаро низко поклонился господам д'Обижу, де Бриону, де Монмору — блестящим и знатным людям, пришедшим судить о его. стихах, почтительно и дружески пожал руку господам де Монтерелю, де Сирмону, де Малевилю, Баро, Гомбо и другим ученым мужам, которые именовались великими людьми в анналах ими же основанной Академии, называвшейся в те времена то Академией Великих умов, то Высокой Академией. Но г-н Дебаро небрежно, покровительственно кивнул молодому Корнелю, беседовавшему в уголке с каким-то иностранцем и юношей, которого он представил хозяйке дома под именем г-на Поклена, сына придворного обойщика. Один из них был Мильтон, другой — Мольер.

Прежде, нежели молодой сибарит приступил к чтению, между ним и его собратьями по перу разгорелся большой спор; они болтали с поразительной легкостью, перебрасываясь оживленными репликами на языке, непонятном для простого смертного, который неожиданно попал бы в их компанию, обменивались горячими рукопожатиями, любезностями и без устали ссылались на литературные творения друг друга.

— А, вот и вы, прославленный Баро! — воскликнул вновь прибывший. — Я прочел ваше последнее шестистишие. Что за стихи! Сколько в них нежности и изысканности!