— Помнится, тогда нам слова не понадобились, — произнес он и добавил смущенно. — Холодно сегодня, пойдём в дом. По вкусу ли придётся тебе наш глинтвейн?

Глинтвейн вышел на славу. Душистый, кисло-сладкий, отдающий корицей, мятой и ушедшим прошлым летом. Дымом костра, горными травами, воспоминаниями. Напиток был тёплый, и от этого щемило сердце.

Они сидели в гостиной и молча смотрели на огонь в камине. В огне сгорало прошлое. До конца. Как память.

— Раньше умерших предавали пламени, — сказала вдруг девушка, и её синие глаза мерцали стеклом.

— Моя матушка сказывала, — отозвался Снорри, — что так и было, только не всех так хоронили. Лишь вождей. Да и это не наш обычай. Его нам подарили верды-северяне из заливов.

— Это, верно, было красиво, — молвила синеглазка.

Снорри промолчал. В его сердце были сумерки. Ранние весенние сумерки, как те, что настали за окном. Что хорошо в весенних сумерках: каждый вечер они отодвигаются всё дальше к ночи, высвобождая ярый пламень лета.

Альвар и Фундин позаботились, чтобы гости не передрались по пьяни. Не в усадьбе. Тех, кто держался на ногах, выпроводили: благо, все местные, до дому идти недолго. Тех, кто не держался, — выносили. Снорри, правда, подозревал, что завтра наверняка обнаружится парочка таких, которые напились до розовых троллей и валяются в кустах или сарае. Обычно без этого не обходилось.

Впрочем, это мало занимало нового хозяина Грененхофа.

Усадьба Струвингов не зря звалась Грененхоф — Зеленый Двор. Из-за низенького забора приветливо раскинулись ветви яблонь, оба двора заросли травой, кустами смородины и хмелем. Но и это не всё. Большинство домов Норгарда были бревенчатыми стафбурами — срубами, хижинами на столбах. Каменными были только те постройки, где пылал покорённый огонь: кузницы, пекарни, пивоварни… Дом Струвингов был не такой. С виду — круглый, как холм или курган, а его земляные стены густо поросли травой. Жилой дом вырастал из земли, сливался с ней, зимой — белый, весной — тёмный, осенью — жёлтый, летом — зелёный. Только торчащий из земли дымоход указывал на то, что это — обитель. Хижина. Дом…

Он не всегда был таким. Не бедно жил прадед Ари. Первый, кто из рода Струве Котла поселился в Норгарде. Был у него длинный дом, и даже староста не постыдился бы его. Да только произошла неприятность. Разгневал ли Ари Предков, покинула ли его удача, или просто Тэор Златоусый, бог грозы, крепко набрался в ту ночь, и швырнул свой молот куда попало — никто не скажет. А только однажды молния ударила в гордый красивый дом. И дом сгорел дотла. Никто не пострадал: Ари с семьей был на юге, а когда вернулся…

— Когда вернулся, — говорил Снорри, — то взялся за новый дом. Решил не морочить себе голову и устроил такую вот нору. Окошко оставил…

Окошко было небольшим, круглым, застеклённым. В стекле плясал огонь. Как в синих глазах гостьи.

Снорри помолчал. И сказал ещё:

— Говорили, будто бы в ту ночь, когда сгорел дом Ари, из пламени выехал багровый всадник, протрубил в рог и ускакал на север. И в том году случилась война с горными цвергами. Этот всадник всегда предвещает войну. Да ты знаешь…

— Нет, не знаю. Откуда бы? — удивилась она.

И Снорри заметил, что нет больше в её очах холодного стекла. Есть свет, тепло и запах летнего неба.

— Думается мне, — усмехнулся он, — не слишком обрадуются твои родители, узнав, что ты пьёшь одна с незнакомцем.

— А как им узнать? — хитро улыбнулась она. — Они в другом городе. В Аскенхольме.

— О, так ты, видимо, и есть та самая Митрун, дочь Лаунда Лысого, знаменитого законоведа?

— Хороший знак, — фыркнула она, — ты наконец-то спросил, как меня зовут!

— И что же, позволь полюбопытствовать, делает юная и, думается, незамужняя девушка так далеко от дома родителей?

— Любопытство не доводит до добра. Вот не скажу!

— Я спрашиваю как хозяин дома.

— А мне нетрудно его покинуть.

— Будет трудно, ежели я запру дверь.

— Тогда я тебя заколдую. Я волшебница!

— О! Прости, благородная госпожа! — Снорри со смехом повалился перед ней на колени. — Прости, не признал сразу! Смилуйся, не превращай меня ни во что скользкое и противное.

Она взглянула снисходительно.

— Ну ладно. Не буду. Я сегодня добрая. Можешь встать.

И залилась смехом.

Снорри грустно улыбнулся.

— Могу встать, да не хочу. Митрун, позволь мне посидеть так, у твоих ног.

Она опешила. Потом кивнула.

— Хорошо. Только без глупостей.

— Мне нынче не до глупостей.

— Что, совсем? — лукаво спросила Митрун.

Снорри поднял взгляд. Их глаза встретились. Он взял её руки в свои.

А потом их неудержимо потянуло друг к другу. И поцелуй был тёплый, кисло-сладкий, с горчинкой, как глинтвейн. Хмельным, как знаменитое вересковое пиво. И неожиданно глубоким, как море, которого Митрун никогда не видела…