— Сколько?

Я продолжал смотреть.

— Ровно столько же.

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно, — сказал я. Я пытался вспомнить, действительно ли тридцать семь и шесть — норма. Это не имело значения, потому что термометр невозмутимо показывал тридцать.

У Скотта еще оставались некоторые подозрения, поэтому я спросил, не хочет ли он померить еще раз.

— Нет, — сказал он. — Мы можем быть довольны, что все так быстро прошло. Я всегда очень быстро выздоравливаю.

— Все прошло, — сказал я. — Но думаю, вам лучше полежать, съесть легкий ужин, а завтра с утра пораньше отправимся.

Я намеревался купить нам дождевики, но для этого пришлось бы занять у него деньги, а мне не хотелось заводить о них разговор.

Скотт не желал лежать в постели. Он хотел встать, одеться и позвонить снизу Зельде, сказать, что у него все благополучно.

— А с чего ей думать, что у вас не все благополучно?

— С тех пор как мы поженились, это первая ночь, что мы проводим не вместе, и я должен поговорить с ней. Вы ведь понимаете, как много это для нее значит?

Я понимал, только не мог понять, как им удалось спать вместе прошлой ночью. Но спорить об этом не стоило. Скотт моментально выпил виски с лимонным соком и попросил заказать еще. Я нашел официанта, вернул термометр и спросил, что там с нашей одеждой. Он полагал, что она высохнет примерно через час.

— Пусть ее там погладят, это ускорит дело. Ничего, если она не будет сухая до хруста.

Официант принес два напитка от простуды, я потихоньку потягивал свой и убеждал Скотта пить медленнее. Я опасался теперь, что Скотт может простудиться, а если у него действительно разовьется такая тяжелая болезнь как простуда, его, вероятно, придется положить в больницу. Но, выпив, он почувствовал себя на какое-то время великолепно и был счастлив, что происходит такая трагедия — впервые со времени женитьбы они с Зельдой разлучены на ночь. Потом ему захотелось немедленно позвонить ей, он надел халат и пошел вниз звонить.

Соединить его сразу не могли, и, вскоре после того как он вернулся, официант принес еще две порции виски с лимонным соком. До сих пор Скотт ни разу не пил при мне так много, но его не развезло, он только оживился, стал разговорчивым и принялся описывать в общих чертах свою жизнь с Зельдой. Рассказал, как познакомился с ней во время войны, как потерял ее, а потом снова ее добился, и как они поженились, а потом о прошлогодней трагической истории в Сен-Рафаэле. Эта первая версия рассказа — как Зельда и французский морской летчик влюбились друг в друга — была действительно печальной, и, думаю, она правдива. Потом он излагал мне другие версии, словно примеряя их к роману, но ни одна не была такой печальной, как первая, и я продолжал верить первой, хотя правдивой могла оказаться любая. С каждым разом они становились красивее, но не трогали так, как первая.

Скотт отлично выражал свои мысли и был хорошим рассказчиком. Тут ему не надо было думать о правописании и пунктуации, и у тебя не возникало впечатления, что читаешь малограмотного, как при чтении его неправленых писем. Только после двух лет знакомства он научился писать мою фамилию правильно; фамилия, конечно, длинная, и писать ее с каждым разом, вероятно, становилось труднее, так что надо отдать ему должное за то, что он все-таки научился. Он научился правильно писать многие более важные вещи и старался правильно думать о многих вещах.

А в тот вечер он хотел, чтобы я узнал, понял и оценил произошедшее в Сен-Рафаэле, и я увидел все совершенно ясно: одноместный гидроплан, который, гудя, проносится над плотом для ныряния, цвет моря и форму поплавков самолета, их тени на воде и загорелых Зельду и Скотта, ее темно-русые волосы и его белые и темный загар на лице молодого человека, влюбленного в Зельду. Я не мог задать вопрос, вертевшийся у меня в голове: если этот рассказ — правда и все так и было, как мог Скотт каждую ночь проводить в постели с Зельдой? Но может быть, поэтому и был его рассказ самым печальным из всех, какие я слышал, а может быть, Скотт просто забыл, как забыл прошлую ночь.

Одежду нашу принесли раньше, чем дали Париж, и мы, одевшись, пошли вниз ужинать. Скотт был нетверд на ногах и на людей посматривал искоса, с некоторой воинственностью. Для начала нам подали очень хороших улиток и графин флери, но на середине Скотта позвали к телефону. Его не было примерно час; в конце концов я доел его улиток, макая хлеб в соус из сливочного масла с чесноком и петрушкой, и допил графин флери. Когда он вернулся, я сказал, что сейчас закажу еще улиток, но он отказался. Он хотел чего-нибудь простого. Он не хотел ни бифштекса, ни печенки, ни бекона, ни омлета. Он возьмет цыпленка. Днем мы съели очень вкусного холодного цыпленка, но мы все еще были в области, знаменитой своей курятиной, поэтому взяли poularde de Bresse [56] и бутылку местного легкого вина «Монтаньи». Скотт ел очень мало и понемногу отпивал из бокала. Он уснул за столом, подперев голову руками. Мы с официантом довели его до номера и уложили на кровать; потом я раздел его до нижнего белья, повесил его одежду, стащил с кровати покрывало и укрыл его. Я открыл окно, увидел, что небо очистилось, и оставил окно открытым.

Внизу я доел ужин, думая о Скотте. Ясно, что ему вообще нельзя было пить, и я о нем плохо заботился. Спиртное его возбуждало, а потом отравляло его, и я решил, что завтра сведем питье до минимума. Скажу ему, что мы возвращаемся в Париж и я пил, чтобы привести себя в рабочее состояние. Это было неправдой. Мой принцип был не пить после ужина, не пить перед тем, как сяду писать, и не пить во время работы. Я поднялся в номер, распахнул пошире окна, разделся, лег и мгновенно уснул.

На другой день мы поехали в Париж через Кот-д'Ор; погода стояла прекрасная — воздух промыт дождем, свежая зелень на холмах, полях и в виноградниках, и Скотт, веселый, здоровый, счастливый, пересказывал мне сюжеты всех книг Майкла Арлена. Майкл Арлен, сказал он, это писатель, которого надо читать, и мы оба можем многому у него научиться. Я сказал, что не могу читать его книги. Он сказал, что я и не обязан. Он расскажет мне сюжеты и опишет персонажей. Получилось что-то вроде устной диссертации о Майкле Арлене.