У Зельды были ястребиные глаза, тонкие губы и манеры и выговор южанки. Я видел, что она то и дело мысленно переносится на вчерашнюю вечеринку; потом она возвращалась к нам с пустым кошачьим взглядом, потом в нем и на тонких губах проскальзывало удовольствие и исчезало. Скотт вел себя как веселый, приветливый хозяин, а Зельда радостно улыбалась, наблюдая за тем, как он пьет вино. Я хорошо узнал эту улыбку. Улыбка означала, что Скотт опять не сможет писать и она это знает.

Зельда очень ревновала Скотта к его работе, и, познакомившись с ними поближе, мы увидели, что все это повторяется регулярно. Скотт принимал решение не ходить на ночные пьянки, ежедневно делать гимнастику и работать каждый день. Брался за работу и едва набирал ход, как Зельда начинала жаловаться на скуку и вытаскивала его на очередную пьянку. Они ссорились, мирились, в долгих прогулках со мной Скотт выветривал алкоголь и твердо решал, что теперь действительно начнет работать, — и начинал. И все повторялось сызнова.

Скотт был влюблен в Зельду и очень ее ревновал. Во время прогулок он часто рассказывал мне о ее романе с французским морским летчиком. Он рассказывал о нем много раз, начиная с нашей поездки, и, независимо от вариаций, это был его лучший рассказ. Но с тех пор она не давала ему повода ревновать ее к мужчинам. Этой весной ему пришлось ревновать ее к женщинам, и во время вечеринок на Монмартре он боялся напиться до бесчувствия и боялся, что она напьется. Их защищала эта способность быстро напиться. Они засыпали от такого количества спиртного, которое на привычного к питью почти не подействовало бы, засыпали как дети. У меня на глазах они засыпали не как пьяные, а словно под наркозом; в постель их укладывали друзья, а иной раз — таксист, зато просыпались они веселые и свеженькие, потому что выпито было мало и организм не пострадал.

Но теперь они лишились этой природной защиты. Теперь Зельда могла выпить больше Скотта, и он боялся, что она упьется в компании, с которой они водились той весной, и в одном из тех мест, где они развлекались. Скотту не нравились ни места эти, ни компания; чтобы вытерпеть эти места и компанию, ему приходилось выпить больше, чем он мог, не теряя контроля над собой, а потом уже пил, чтобы не заснуть, хотя прежде от такого количества свалился бы. В итоге он работал теперь только урывками.

Но работать все время пытался. Пытался каждый день — и не получалось. Винил в этом Париж, город, удобней которого для писателя нет, и верил, что найдется где-то такое место, где они с Зельдой опять заживут хорошо. Он вспоминал Ривьеру, какой она была, пока ее не застроили, — красивое голубое море, песчаные пляжи, сосновые леса и горы Этерель, спускающиеся в море. Он помнил, какой они с Зельдой открыли ее до того, как туда хлынули летние курортники.

Скотт рассказывал мне о Ривьере, говорил, что мы с женой должны туда поехать будущим летом — мы поедем туда, а он найдет нам недорогое жилье, и мы с ним будем усердно работать каждый день, купаться, валяться на пляже, загорим и будем выпивать только по одному аперитиву перед обедом и по одному перед ужином. Зельда будет счастлива там, говорил он. Она обожает плавать, прекрасно ныряет — такая жизнь по ней, и она захочет, чтобы он работал, и все будет чудесно. Они с дочерью собирались туда летом.

Я убеждал его писать рассказы в полную силу, не подгонять их ни под какую формулу, как он, по его словам, делал.

— Вы написали прекрасный роман, — говорил я. — И вы не должны писать муру.

— Роман не продается, — сказал он. — Я должен писать рассказы, которые продаются.

— Пишите рассказ самый хороший, какой можете, и пишите без посторонних соображений.

— Напишу, — сказал он.

Но жизнь шла так, что вообще что-нибудь написать — и то было для него удачей. Зельда не поощряла тех, кто за ней ухаживал, и говорила, что не желает иметь с ними ничего общего. Но ухаживания ее забавляли, а у Скотта вызывали ревность, и он был вынужден ходить с ней повсюду. На работе его это сказывалось губительно, а Зельда больше всего ревновала его к работе.

Весь конец весны и начало лета Скотт стремился писать, но удавалось — только урывками. Когда мы виделись, он бывал весел, порой отчаянно весел, остроумно шутил и был отличным товарищем. В тяжелые периоды он рассказывал об их семейной жизни, а я убеждал его, что если он возьмет себя в руки, то будет писать так, как ему дано писать, и что только смерть непоправима. Тогда он смеялся над собой, и пока он на это способен, думал я, для него ничего еще не потеряно. За все это время он написал один хороший рассказ, «Богатый мальчик», и я был уверен, что он может писать еще лучше, — позже он это доказал.

Летом мы жили в Испании, там я начал черновик романа и закончил его в сентябре в Париже. Скотт и Зельда уезжали на мыс Антиб; мы увиделись в Париже осенью, Скотт очень изменился. Он не только не протрезвел на Ривьере — теперь он был пьян и днем, и вечером. Ему было безразлично, что человек работает: напившись, он мог прийти на Нотр-Дам-де-Шан, 113, в любое время дня и ночью. Он стал груб с теми, кого считал ниже себя.

Однажды он пришел на двор лесопилки с маленькой дочерью — у английской няньки был выходной, и девочка осталась на его попечении, — и под лестницей она сказала ему, что хочет в уборную. Скотт стал раздевать ее; тут подошел хозяин, живший под нами, и очень вежливо сказал:

— Месье, cabinet de toilette прямо перед вами, слева от лестницы.

— Да, и я окуну вас туда головой, если не отстанете, — ответил ему Скотт.

С ним было трудно всю эту осень, но в трезвые часы он начал писать роман. Трезвым я его редко видел, но в трезвом виде он всегда был мил, шутил по-прежнему и, случалось, шутил над собою. Однако он то и дело приходил ко мне пьным и, пьяный, мешал писать мне почти с таким же удовольствием, с каким Зельда мешала писать ему. Так продолжалось годами, но все эти годы у меня не было более верного друга, чем Скотт, когда он был трезв.