Эмигранты-евразийцы подчеркивали азиатский компонент русской истории, искали вместе со своими учителями истоки культурного единства Евразии не в Киевской Руси, а в могучей и огромной Золотой Орде и считали, что у истоков русского суверенитета стоял Чингисхан, который дал Московскому княжеству идею всемирного царства. Развивая этот тезис, Трубецкой утверждал, что Евразия – это гигантская почва, общая у русских не с Западом и даже не со славянством, а с коренными жителями этого материка, которых принято объединять именем «туранских» или «урало-алтайских» народов. К ним он относил угрофиннов, тюрок (в том числе турок, татар, балкарцев, чувашей, якутов и др.), монголов и маньчжуров. Православие евразийцы воспринимали как особое соединение религиозных догм и образов с православной культурой. Эмигрантам импонировала мысль евразийцев о том, что вера русских силой своего горения переплавила улус Батыя в православное Московское государство. Всенародное православное чувство спаяло Русь в одно целое и управляло ею. Именно это, по их мнению, являлось главной ценностью русской истории.

В своем устремлении к новому учению беженство не замечало некоторые его «изъяны». Русь восприняла православие от Византии, а не от туранцев. Это общеизвестно. В русском национальном сознании православие прямо противоположно татарщине, что признавал и Трубецкой, но все равно настаивал на туранской психологии русского человека. Искусственность подобных построений была очевидна, но только не для эмигрантов, жаждавших новых путей к обновлению России, где зачастую господствовала эмоция, а не холодный ум. Туранский, то есть тюркский тип явно предпочел христианству другие религии: ислам, буддизм, язычество. Именно эта часть взглядов евразийцев вызывала серьезную критику и подрывала веру в них эмигрантов. Наибольшую активность определенная часть беженства принимала во время изучения, дискуссий на стадии разработки и пропаганды евразийства, чем в период выработки политической части программы, к формированию которой евразийцы приступили не в лучшее для них время – в середине 1920-х годов в движение проник кризис, его сотрясали расколы, связанные с резкой политизацией, со стремлением части идеологов установить прямые связи с Москвой, с активной инфильтрацией в движение агентов советских спецслужб.

Однако часть беженства оказалась солидарной с основным положением евразийцев, которое утверждало, что Россия – Евразия «может жить и развиваться только при наличии сильной и жесткой власти, принудительно организующей страну в целях социальных, хозяйственных, военных» [352] . Симпатию вызывал тезис о Советах как органе власти, которые из-за рубежа казались им органами народной воли, вот только надо наладить выделение в государственный аппарат «годных элементов из всех слоев населения» [353] . И сделать это должны были евразийцы, являвшиеся группировкой второй фазы революции, которая ставила своей целью преобразовать существующий режим путем устранения коммунистической партии и замены ее своей партией. Их идеи и программные установки вызвали активную полемику в различных слоях эмиграции, но, по словам Ф. А. Степуна, евразийство как культурно-политическое движение замолкло и сошло со сцены [354] .

Достаточно интересно посмотреть на эти попытки выработки Третьего Пути через переписку одного из видных представителей национал-большевизма профессора-правоведа Н. В. Устрялова. Его положение харбинского отшельника позволяло критически, со стороны оценивать взгляды разнообразных направлений Третьего Пути, при этом иметь достаточно близкие политические отношения с представителями всевозможных эмигрантских общественно-политических течений. Накануне отъезда в СССР Н. В. Устрялов в Харбине в феврале 1935 г. собрал и перепечатал на пишущей машинке свою переписку с теми, кого он назвал «пореволюционерами»: «Моих корреспондентов настоящей переписки можно объединить общим названием «пореволюционеры». Ширинский-Шихматов возглавляет русский «пореволюционный клуб» в Париже. Перфильев – представитель «левых» евразийцев, отлученных пражским евразийским центром и по своим установкам весьма близких мне… Н. Н. Алексеев – старый мой знакомый по Московскому университету и ныне видный евразиец. И, наконец, Былов – мечущийся искатель, блуждающий между «Накануне» и младороссами.

Пореволюционеры – характерное явление в нашей эмиграции. Они оторвались от белой идеи и осознали историческую предметность советской революции. Но в то же время остаются в эмиграции и пытаются из-за рубежа – географического и идеологического – найти формулу, уловить смысл событий. Можно думать, что историк не пройдет мимо этих блужданий, исканий и размышлений» [355] . Действительно, трудно пройти мимо этого идейного наследия интеллигенции российского зарубежья. Несмотря на неоднократные попытки проанализировать взгляды пореволюционеров, только сама переписка, не предназначенная, как правило, для чужих глаз, позволяет увидеть оттенки и различия между теми, кого обычно относят к сторонникам Третьего Пути. Поэтому, несмотря на длинноты, имеет смысл более объективно, без предвзятости, без оглядок на заявления о «принятии субсидальной поддержки большевиков» [356] прочитать сохранившуюся переписку между сторонниками Третьего Пути.

«Париж, 20 марта 1928 г.

Глубокоуважаемый господин профессор!

В свое время я с громадным волнением следил по № «Русского альманаха» за Вашей перепиской с «всероссийским сменовеховцем» Лежневым. Вы утверждали национализм, который стержнем проходит через все приятие Ваше и революции, и советского правительства; точнее, – благодаря углубленному пониманию национализма, Вы подошли без эмигрантских трафаретов к революции и ее хозяевам. Лежнев подошел ко всему иначе: национализм – «барахло» и т. п.

Для меня это время было полно вопросов: посотрудничав год в «Накануне» и поступив в Берлинское[советское] торгпредство, я проделал, таким образом, весь путь сменовеховца и завершил его (необязательно ведь завершить его непременно поездкой в Россию, не правда ли? В этом духе и Вы пишете в статье «Проблемы возвращения»). Оглядываясь сейчас назад, должен откровенно сказать, что, решив вопросы сменовехизма как-то положительно, я никак не думал, что, став со всей определенностью на этот путь (полный разрыв с эмиграцией, где я участвовал в студенческой общественности, и включения себя в советское чиновничье начало), я попаду в такое море новых вопросов и новых неясностей. Мне сменовехизм представлялся выходом из тупика, лично крайне тяжелым, но позволяющим органически присоединиться к гигантскому тылу Родины. Представлялась широкая дорога, а вместо этого замелькали туманные переулки.

Вероятно, я все-таки поступил неправильно, не поехав в Советскую Россию, а включив себя в нее только на заграничной площадке (Берлинское торг[овое представительство); вероятно, сказались и общие ненормальности берлинского сменовехизма, зарывшегося в эклектизме. Но вернись я в Сов[етскую] Россию, там вообще никаких вопросов иметь бы не пришлось, – не полагается, – за «вопросы» – социалистическая каталажка; там – «спецы», как это и Вы подчеркиваете. Факт тот, что, пробыв несколько лет в советской колонии Берлина (одновременно посещал университет), я должен был дать себе ясный отчет, что между тремя китами сменовехизма – национализмом как Началом Начал, приятием революции и лояльностью к правительству – мирного соплавания нет и что такового вообще и быть не может. Можно уравновесить национализм и революцию, еще легче – революцию и власть (так как преимущественно сделали накануневцы), но все три элемента химической реакции не дают.