– Ты ляжешь! – не поверил умудренный опытом Левушка. – Ты днем никогда не спишь, вечно себе дел напридумываешь, не своих, так чужих. А гулять по гололеду нечего. Весной нагуляешься.

– Лягу, – не очень уверенно пообещала Ба, – честное слово. Мне днем сны не снятся.

Какие именно – она не уточнила, но и в самом деле: человек без лица, который в последнее время отчего-то стал напоминать о себе все чаще, приходил только в сумерках. Левушка, между тем, как в воду глядел. Когда за ним закрылась дверь, Ба убрала оставшуюся после завтрака посуду, прошла в комнату, постояла в задумчивости – и отправилась не к дивану и не к креслу, в котором могла иногда и подремать, устав наблюдать за уличной суетой, а к телефону. Она так и не привыкла к тому, что современные телефонные трубки можно таскать за собой по всему дому, к тому же она непременно забывала ее в самых неожиданных местах, и потом, услышав звонок, металась по квартире и находила чертову трубку в тот момент, когда она, конечно же, умолкала. Поэтому Ба уселась на банкетку возле журнального столика, на котором базировался телефон, узнала по справке нужный ей номер и, переведя дыхание, набрала цифры.

– Союз художников, – отозвался на том конце провода приятный женский голос.

Волнуясь, Ба принялась рассказывать о том, что она – соседка художника Пустовалова, о том, что сосед ее оказался в трудных обстоятельствах, что ему нужна поддержка коллег…

– Одну минуточку, – попросила вежливая девушка.

Было слышно, как она положила трубку на стол и ушла. Где-то рядом смеялись и разговаривали, и оттого, что и смех, и разговор были хорошими, веселыми, Ба немного успокоилась.

– Алло, вы слушаете? – опять возникла в трубке девушка. – Дело в том, что ваш сосед…

– Пустовалов, Алексей Николаевич, – подсказала Ба.

– Да. Ваш сосед – не член Союза художников. То есть был, но еще в прошлом году исключен за неуплату членских взносов. Так что мы ему помочь ничем не можем.

– Ну и что ж, что исключен? – удивилась Ба. – Он же все равно художник. Хороший художник. И ему надо помочь.

– Извините, но это не наша обязанность, раз он не член Союза, – уже недовольным тоном сказала девушка. – До свидания.

– До свидания… – пробормотала Ба в длинно загудевшую трубку. И добавила для собственного утешения: – Дура!

Обязанность! Да разве людям помогают по обязанности? Душа болит за человека, вот и помогают. Впрочем, если у этой девочки и у ее начальника, с которым она ходила советоваться, душа не болит, то и помогать они не обязаны, – тут же рассудила Ба, которая была не склонна навязывать окружающим свои недостатки. На Союзе художников свет клином не сошелся. Вот только времени у нее мало… Кстати, о времени, спохватилась она. Половина одиннадцатого, надо пойти узнать – ушла ли Галина на работу.

Дверь квартиры номер девять была заперта, на звонки никто не отвечал, и Ба рассудила, что Галина все же отправилась в свою библиотеку. Смешно, но Галина отчего-то ее побаивалась. Наверное, это у Ба еще с войны, когда вчерашняя студентка медицинского Лиза Воронова, в глубине души боявшаяся всего на свете, умела так поговорить со взрослыми мужиками, что они, матеря вполголоса настырную врачиху, а вслух огрызаться не смея, выполняли ее требования. К концу войны лейтенант медицинской службы Елизавета Воронова, уже не боявшаяся ни черта, ни бога, ни начальства, привыкла, что ее указания выполнялись безоговорочно и неукоснительно. Кстати сказать, за четыре года войны, пройдя с инфекционно-эпидемиологическим эвакогоспиталем от волжского села Царево до Варшавы, тонкости русского матерного языка она освоила в совершенстве как в теории, так и на практике. Вот удивилась бы Галина! Да только там же, под Варшавой, дожидаясь уже обещанной демобилизации, она пообещала самой себе, что это знание уйдет из ее жизни вместе с войной. А она опять попытается стать интеллигентной девочкой из хорошей семьи потомственных врачей. Усмехнувшись, Ба отправилась дальше по коридору и в задумчивости остановилась у квартиры номер десять.

Нет, в том, что ей надлежит вмешаться в жизнь соседа, она не сомневалась. Мерзкая поговорка о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, для Ба была неприемлема. Спасать тех, кто устал бороться с течением, должны те, кто твердо стоит на ногах. Иначе завтра захлестнет, затянет и их тоже, а прочие помашут им ручкой на прощание. Ее волновал другой вопрос: удобно ли будить в половине одиннадцатого человека, проведшего вчера бурный вечер? Новую жизнь надо начинать с утра, а не после полудня, – к такому выводу пришла наконец Ба и решительно нажала кнопку звонка.

Пустовалов нарисовался на пороге минут через пять бодрого трезвона. Его покачивало из стороны в сторону, как на палубе, одной рукой он придерживался за стену, а другой обнимал лоб, потому что в противном случае его гудящая, как провода под напряжением, голова непременно лопнула бы и разлетелась осколками. Если он и узнал соседку, то все равно не имел ни малейшего желания интересоваться, зачем она явилась. Пустовалов повернулся, на подкашивающихся ногах проковылял обратно в комнату и рухнул на кровать – лицом вниз, чтоб уж гарантированно ничего не видеть и не слышать. Ба, вздохнув, прошла следом, открыла форточку, в которую радостно ворвался морозный воздух. Потом полюбовалась стоявшими на столе остатками вчерашней роскоши, завернула их в газету и отправилась на кухню. Кухня была девственно чиста. Не в том смысле, что в ней было чисто, просто не было ни намека на какие-нибудь продукты. И даже искомого мусорного ведра не было. Созерцание пустоваловской кухни окончательно укрепило Ба в сознании своей правоты, и она, оставив хозяина лежать поперек кровати, отправилась к себе за анальгином, котлетами, хлебом и заваркой. Однако, подумав и еще раз вздохнув, она положила анальгин обратно в аптечку и вместо него взяла конфискованную вчера у Галины недопитую бутылку водки.

Вернувшись в нехорошую десятую квартиру, Ба растормошила несчастного художника и едва ли не на себе отволокла в ванную, где заставила его принять холодный душ. Причем стесняться не пришло в голову ни Ба, ни Пустовалову: у него слишком болела голова, а она воспринимала шатающегося художника лишь как объект лечения, который надо привести в норму. Вот тогда можно будет и о приличиях подумать. Полотенца в ванной тоже не было, и Ба пришлось принести из комнаты простыню весьма сомнительной чистоты. После душа Пустовалов вернулся в комнату довольно твердой походкой, а с его лица исчезло выражение вселенской муки, и на смену ему пришло озадаченно-непонимающее. Соседку он вроде бы узнал, однако не мог взять в толк, по какому праву и, главное, за какие грехи она его так мучает. Поэтому он смотрел на нее недовольно и вопросительно, морщась от головной боли.