Потом ему звонил главврач, благодарил. А жена, выписавшись из больницы, забрала сына и уехала к своей матери. Теща, вздыхая и утирая слезы, занималась разводом и разменом квартиры. Она сказала, что дочь больше не хочет жить с нищим неудачником, который и сына хочет сделать таким же никчемным по жизни человеком, как и он сам, – художником то есть. Получается, она уехала, чтобы спасти от него сына. Пустовалов впал в ступор и безропотно делал все, о чем просила теща. Он согласился на первый попавшийся вариант размена и забрал из старой квартиры только свою одежду и мольберт. Димку он давно не видел. О встрече не просил: боялся, что откажут, как отказывали уже не раз, а если разрешат – то у него сердце не выдержит этой встречи. Нет, умереть он не боялся, это был бы лучший вариант для всех. Но он боялся напугать или огорчить сына. Поэтому по утрам он иногда приходил к школе и смотрел, как бывшая жена приводит мальчика.

Пустовалов говорил и говорил. Оказывается, за месяцы (или все же годы?!) молчания он не разучился это делать, и он даже не знал, как ему необходимо было обо всем этом рассказать хоть кому-то! Но наконец он выдохся, устал, сник. И даже сердце заныло.

– Алексей Николаевич, а картины у вас есть? – нарушила наступившее молчание Елизавета Владимировна.

– Есть, Димкины – те самые, вот… – бросился к стопке рисунков Пустовалов.

– А ваши? – продолжала соседка, покосившись на мольберт.

– Мои? Не знаю… – растерялся Пустовалов. – Где-то есть, наверное. – Он пошел отчего-то на кухню, долго там возился, что-то ронял, переставлял и наконец появился, весь перепачканный пылью, с потрепанной папкой в руках. – Вот. На антресолях, оказывается, лежали. Я и забыл.

Ба взглянула и обомлела. Она мало что смыслила в живописи, но увидела, поняла: город, который вдруг возник перед ней на больших листах акварельной бумаги, был увиден и нарисован талантливым человеком. Этот город был вроде бы и знакомым, немедленно и радостно узнаваемым – и странным, невиданным, неожиданно разнохарактерным, трогательным и беззащитным, уютным и продуваемым всеми ветрами. Его старые дома, застенчиво и виновато улыбаясь, отступали перед натиском чванливых стеклянных башен-новостроек. По его улицам торопились по делам жители, похожие на добрых гномов, они карабкались, как муравьи, по его башням, или летели по делам над крышами, открыв зонты и дождавшись подходящего порыва ветра. В этом городе все было живым: трамваи, деревья, скамейки, антенны на крышах, белье на веревках, лужи и облака.

– Алексей Николаевич… – пробормотала она.

– Что? Вам не нравится? – с тревогой заглядывал ей в глаза Пустовалов. Странно – ему так давно было на все наплевать, и на работы свои, и на оценки окружающих, а тут вдруг остро захотелось, чтобы ей, соседке – понравилось.

– Вы же художник… Вы же великолепный художник! – бормотала Ба, приходя в себя. – Я и подумать не могла, дура старая. Звоню, христарадничаю…

– Куда звоните? – не понял Пустовалов.

– В Союз художников я звонила.

Пустовалов поник и насупился, как ребенок:

– Знаю я, что вам там сказали. Не надо было.

– Что вы знаете? Они сказали, что вас потеряли, вы не сообщили ни телефона, ни адреса. Вас ищут. Вас помнят и ждут. Они очень хотят организовать вашу выставку. Только у них проблема… с этими, – тут до сих пор вдохновенно вравшая Ба споткнулась.

– С выставочными площадями? – подсказал Пустовалов. – Ну понятно. Они всегда так говорят.

– Вот именно! – подтвердила Ба, обретая почву под ногами. – Поэтому они могут не раньше, чем через… три месяца. Но я согласилась, потому что надо же вам подготовиться, нарисовать что-то новое.

– Вы… согласились? – недоверчиво переспросил Пустовалов. – А сколько за это надо будет заплатить?

– Да бог с вами! – возмутилась соседка. – Они сказали, что будут счастливы. И совершенно бесплатно.

– А в какой галерее – не сказали? – испуганно уточнил Пустовалов. – «Пара рам» или «Вдохновение»?

– Сказали – в любой по вашему выбору, они будут рады, – вдохновенно врала Ба. – А вот… в картинной галерее хотите, на Вайнера? Или в мэрии? Да у вас отбою от желающих не будет.

– Ой… Что-то у меня сердце закололо, – вдруг осел на стул побледневший художник.

– Ничего, – отмахнулась Ба. – От этого не умирают, я вам как врач говорю. Давайте еще по сигаретке.

Они курили, сперва молча, а потом Пустовалов решился и рассказал Елизавете Владимировне о картине, которая мучила его, никак не давалась, и которую он почему-то должен был написать. Он и сам не знал, почему, но – должен.