Детишки его сидят у меня целыми днями, клеят, вырезают. Девочка в первом классе, мальчик в четвертом, милые белоголовые птенцы. Мать ровна с ними, любит обоих, и они любят друг друга. Такое детство будет светить им всю жизнь.

Малыши обожают ходить со мной на буровую. Там выстроили теплушку из свеже-обструганых досок, и мы слизываем с них капли светлой смолы. Рая доверяет мне. К тому же, на буровой — отец, пусть-ка побудет с ними, а ей хоть кусочек тишины в доме.

В теплушке телефон. Иван любит звонить мне оттуда, и вообще отовсюду, когда я в полном одиночестве работаю в нашей избе, в камералке. Голос у него теплый и совершенно безнадежный.

А дни! А дни! Дождь, дождь, дождь, и в нем тихая прелесть мокрых дорог, мокрых веток, влажного воздуха. Таким-то деньком я несла с буровой тяжеленный рюкзак с образцами гипса, алеврита, известняка для моего геологического собрания и, по обыкновению, рассказывала себе о себе, удрученно-нудно-личное. Я, я, я. Будто дерусь с кем. Жизнь проходит под это я, я, я.

Было туманно, сеялся мелкий дождичек, любимые сосны стояли темные, полные влаги. Держась за лямки, я крепко вышагивала по мокрой тропинке, как вдруг остановилась, как вкопанная. В единое мгновение представилась мне наша Земля, повисшая в пустоте, налитая жуткой каменной тяжестью, той самой, той самой, что оттягивала сейчас мои плечи. Это было как вспышка, взлёт, как ясное видение, до которого дотянешься рукой.

Домой явилась шумная и веселая, ободренная, точно пловец, доставший дно среди взбаламученных волн. Вот оно что! Надо хоть изредка дотягиваться до высокого и чистого, чтобы не захлебнуться в житейской хляби. Вот оно что!

И с этим новым пониманием и почти прежней радостью принялась за мытье полов в комнате и коридоре. Тра-ля-ля! Да пусть меня бросят и забудут все! — я это я, и я уйду по дороге, смеясь и размахивая руками. Тра-ля-ля…

Пела-то я пела, да своей радостью ранила «ее», да и сама моя радость была, в сущности, местью. Поднялся крик, хлопнула дверь.

Ах, Марина, грустно это.

Расскажите же о себе. Вы так сдержаны, замкнуты. Или не доверяете?

от Марины 11 октября

Ты все любопытствуешь, девочка, что я за птица? И представляется тебе нечто загадочное, «необыкновенное», непостижимое для обыкновенных смертных? Драть вас некому, молодых сумасбродов, извини за резкость! Сколько сил ухлопается на одоление благоглупостей!

Ну, так и быть, приподниму завесу тайны, опишу день своей жизни, хотя бы вчерашний.

Был пасмурный октябрьский понедельник. Тучи цеплялись за крыши домов, волокли по улицам лохмотьями тумана, все было мокро, мозгло, препогано. Тяжко в такую погоду затемно выйти с утра из дома, увидеть помятое крыло моей милой REUGEOT, еще тяжче отправиться без машины, общественным транспортом, в чужую фирму, шагать в светлом пальто вдоль ревущей автострады и не иметь возможности ни увернуться от грязных брызг из-за дурацкой насыпи через протоку, столь же мерзкую, как все окружение, ни повернуть назад из-за сомнительной срочности дела, одной-единственной подлинной подписи и синей печати на договор-счете.

Вопреки телефонному приглашению, на предприятии меня никто не ждал. Президент компании был болен, генерального ждали не раньше обеда. Пришлось бродить по этажам, терять время. Искомую подпись я получила лишь в начале четвертого, точнее, в пятнадцать-двадцать. День бездарно пошел насмарку.

В полной мере ощутила я свою потерянность в пространстве дня. Еда — теплый островок в этой пустыне. Иззябшая, голодная, в жутком настроении очутилась я в первой попавшейся забегаловке с вывеской «Трактир». Зеркало над умывальником доконало меня. С тарелками на подносе пробралась к дальнему столику, где старичок-пенсионер доедал манную кашу, в надежде, что вот-вот останусь одна. Но не тут-то было. Мой визави не спешил. Обежав меня живыми глазками, он поискал предлог для разговора. Количество горчицы в моей тарелке изумило его. Возбужденно поерзав на стуле, не совладав со старческой болтливостью, он обратился ко мне с назиданием.

— Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.

Кусок встал у меня в горле. «Отвяжись, — огрызнулась я втихую, — нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!»

Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то у меня сердце обрывалось у его порога, а коридор казался гулким и страшным. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то он нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.

Накормив его ужином, я вновь надела пальто.

— Останься, — предложил он. — Не уходи.

— Нет, нет.

— Почему? Ты можешь объяснить? Мне интересно.

— Это было бы не в радость, а с тоски.

— У тебя тоска?

Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!

Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда я в очередной раз вошла в раздвижные двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, я опустилась на диван и закрыла глаза.