Помочь…

Василий по себе знал, что можно научиться минимизировать силу направленного на тебя удара. Даже если это смерть того, кого любишь…

И ему в первые дни после Лелиной гибели показалось: я тоже убит.

Теперь, вспоминая те дни, он понял, что инстинктивно уцепился за первую же соломинку, которая помогла не захлебнуться в беспросветной черноте.

Нашел кого обвинить. Мгновенно решил, что убийца – Нестор.

Дышать не мог, пока не выпалил это ему в лицо.

Именно эта мысль изъяла из дома, где даже мусор, крошка какая-нибудь в постели, вопила: Лели нет!

Она больше никогда не заберется с ногами на кровать…

Не будет есть бутерброд с сыром под сериал про американских криминалистов или про скорую помощь. И некого укорить в невоспитанности, и кому принесешь с кухни блюдечко, чтобы не пачкать постель?

Нелепость свою Василий понял сразу, как только прошипел Нестору приговор. Какой из этого гедониста убийца… Разве что равнодушием своим может уничтожить другого, привязавшегося к нему человека. И то невидное облучение действует только на ту женщину, которая до встречи с ним жила за каким-нибудь мужчиной (отцом, братом мужем) как за каменной стеной. Такую, какой была Леля… Но ее убили отнюдь не метафорические лучи-рентгены…

И все равно правильно выскочил из кирпичной клетки, а не засел там с бутылками, которых в доме всегда полный ассортимент.

С Юной бы не познакомился…

Это стыдно? Радоваться, продолжать получать удовольствие после того, как твой главный человек умер…

Но какая альтернатива?

Самому умереть – то есть самоубиться.

Или жить мертвым.

Леля точно этого бы для него не хотела.

Юна, пока искала убийцу – как-то держалась, а нашла – и на глазах никнет…

Месть – плохое, недолговечное топливо. Выжигает нутро, а оболочка остается. Но и шкура постепенно скукоживается, желтеет, морщинится.

Тяжело жить рядом со злыми стариками, даже сидеть возле них или проходить мимо неприятно…

Выдернуть бы сейчас Юну с корнями из ее жизни и пересадить к себе…

– Поеха… – начал Василий. Придумал позвать ее в какое-нибудь путешествие. Дела позволяли. Повезти как угодно далеко и на любой срок. Может, на всю…

Посередине слова перевел взгляд с толкнувшего его паренька – нечаянно задевшего за плечо – на Юну. И осекся.

Так отрешенно она уставилась в пятно на стене, что он уже себя поберег. Себя и возможность их отношений. Ведь проартикулированный отказ – обоюдоострая стрела. Чувствительные люди понимают, что он неприятен и тому, кому отказывают, и тому, кто это делает. Искусство состоит в том, чтобы никогда не напарываться на твердое «нет».

– Трудовое законодательство требует, чтобы мы поели! – нарочито бодро перебивает себя Василий, уже не пытаясь поймать Юнин взгляд. – Отказ не принимается.

Ремешок большой кожаной сумки, в которую легко помещаются бумаги формата А 4, – наверное, носит домой студенческие работы, – стал сползать с покатого Юниного плеча. Она, погруженная в свои думы, не обращает на это внимания, и Василий подхватывает раздутый баул уже у пола.

Ого, тяжеленько…

Ей нужен помощник!

Перекинув ремень через свое широкое прямое плечо, он топает к лифту. Не оглядываясь. Он же заранее выяснил, что в ее расписании есть обеденная дыра. Честность не позволит Юне искать предлог, чтобы увильнуть.

Большой лифт набился под завязку. На первом этаже почему-то никто не выходит, а когда Василий задерживает створки кабины и делает шаг наружу, Юна, наконец, выходит из оцепенения.

– Нам ниже, – тихо говорит она и для верности тянет за рукав своего носильщика.

Ниже оказывается большой зал, похожий даже не на кафе, а на приличный ресторан. Накрытые столы на двоих и на четверых. Бодрая желтая гвоздика в пузатой вазе с узким горлом для одного цветка, желтые скатерти, меню в коричневых кожаных папках, быстрые вежливые официантки…

Дорого стоит такой уют. Новое время, другие нравы. Этот студенческий общепит не назовешь «Пищеводом». Вспомнился пищеблок под казаковской аркой за сквером-психодромом на Моховой. Сколько будущих известных журналистов, экономистов и филологов испортили себе там желудки подкисшими винегретами, каждодневным яйцом под майонезом, пересушенным гуляшом…

Ели молча. Юна почти механически, а Василий, стараясь не забрызгаться борщом, опять подумал о Леле: только она из всех его знакомых варила этот трудоемкий суп. Его вкус и запах опять распахнули память, оголили нерв…

Может быть, эта боль и спасла его от ошибки. Разговорил бы Юну, вызвал ее на откровенность, сказанула бы она что-нибудь обидчивое про Нестора… Ревностью можно управлять только в хладнокровном состоянии…

А так – оба заели тоску и то, что лучше оставлять внутри, а не извергать наружу. Только доели мороженое – тут же на столе появилась папка со счетом. Официантка, не спросив, подала ее Юне. Прокол для такого заведения. Василий протягивает руку, но Юна быстро вкладывает в папку золотистую карточку и негромко поясняет, что у нее тут большая преподавательская скидка.