Если бы судьба «Лауры...» была в вашей власти, что бы сделали вы — опубликовали бы текст или уничтожили его? Как вы думаете, что важнее в данном случае — мнение общественности (т. е. желание поклонников прочитать роман) или воля автора?

Между публикаціей и уничтоженіемъ есть мсто для неуничтоженія безъ публикаціи, т. е. того состоянія, въ которомъ рукопись пребывала тридцать два года.

На вашъ прямой вопросъ прямо отвтить и легко и трудно. Легко, потому что «мнніе общественности» безусловно не можетъ тутъ имть ни малйшаго значенія. Воля умирающаго автора, конечно, совсемъ другое дло, и тутъ трудность мучительная. Объ этомъ я пишу въ самомъ конц своего послсловія къ русскому изданію.

Что до моего мннія, то будучи сугубо частнымъ, оно не можетъ быть интересно публик. Но можетъ быть, на мст сына я поддался бы соблазну сохранить нкоторыя мста, вставивъ въ спеціально сочиненную съ этой цлью повсть, можетъ быть тайно помтивъ симпатическими чернилами стиля или композиціи эти инкрустаціи, такъ чтобы ихъ видно было только при нагрв или на просвтъ.

Насколько мы знаем, единственное, что осталось издателям и, соответственно, вам как переводчику, — это полторы сотни каталожных карточек с набросками. Как повлияла на вашу работу незавершенность «Лауры…»? Этот нюанс упростил или усложнил перевод?

Пожалуй, легче переводить отрывки, потому что тутъ не нужно постоянно свряться съ чертежами, пригонять углы, прикладывать отвсъ къ стнамъ, пытаясь воспроизвести цлостную стройность законченнаго оригинала.

Как вы думаете, кто станет читателем «Лауры…» (кроме рьяных почитателей Набокова)? Чем роман может заинтересовать молодых русскоязычных читателей, привыкших больше читать френдленты и твиттеры, нежели сложные и по смыслу, и по художественной форме тексты?

На второй вопросъ отвтить легко: ничмъ, и такъ оно и должно быть. Литература этого высшаго разряда — не для нихъ, и, боле того, даже и не для людей привыкшихъ читать «вообще беллетристику». Здсь нтъ высокомрія нравственнаго, хотя есть ремесленное, но оно не должно быть никому въ обиду, т. к. любое художество ограничиваетъ доступъ къ тайнамъ своего искусства тмъ больше, чмъ оно искусне, т. е. чмъ больше таланта и усилій надобно для его постиженія. Такого рода сегрегація существуетъ въ самыхъ разныхъ формахъ, и нечванливыми людьми обычно принимается какъ сама собой разумющаяся разница въ склонности, способности, пониманіи, навык, опыт. Скажемъ, одни вовсе не умютъ играть въ шахматы, другіе «знаютъ ходы», третьи иногда играютъ съ племянникомъ (но берутъ ходы назадъ и вообще предпочитаютъ шашки), четвертые — недурные любители, пятые — сильные практическіе игроки, дающіе фору простакамъ на бульвар по цлковому за партію, и т. д. по восходящей. И есть про-фессіональные мастера, которые изучаютъ шахматы вглубьи практикуютъ игру съ дтства, и ихъ знаніе началъ и концовъ, пониманіе типическихъ позицій въ разныхъ стадіяхъ партіи, дальнобойный разсчетъ ходовъ, и т. д. отличаются отъ любителя шахматъ тмъ же кореннымъ образомъ, какимъ отличается музыкальное пониманіе піаниста отъ пониманія любителя популярныхъ псенъ: одинъ, читая партитуру сонаты, наслаждается стройностью композиціи и фразировки, другой дергаетъ колномъ въ тактъ знакомой мелодіи, пульсирующей между наушниками, и зеваетъ до слезъ въ зале концертной, куда его затащила подружка (а той отдала билеты товарка, которая выиграла ихъ въ лотерею у себя въ редакціи). Все это никому не обидно и само собой разумется. И только въ литератур отчего-то завелось рдко обсуждаемое правило, что школьная грамотность, и ужъ тмъ боле такъ называемое «высшее образованіе», въ какой бы то ни было области, позволяетъ человку постигать произведете искусства любой художественной сложности и высоты и, мало того, имть и даже высказывать о немъ сужденіе. Это, конечно, смшное заблужденіе. Серьезная литература точно такъ же элитарна, какъ и серьезная музыка или высшая математика, и для ея пониманія и о ней сужденія требуются склонность, способности, спеціальныя знанія, многолтній навыкъ чтенія и тонкій, разборчивый вкусъ. Набоковъ писалъ именно для такихъ читателей.

Это не значить, что всмъ остальнымъ входъ въ міръ его книгъ заказанъ, но это значитъ, что случайные или неприготовленные постители увидятъ только то, что бросается въ глаза, а у Набокова это чаще всего поставлено именно для отвода глазъ — отвода отъ очень важныхъ и даже можетъ быть полезныхъ ископаемыхъ, доступныхъ только опытнымъ старателямъ.

Разъ ужъ я упомянулъ шахматы и музыку, позвольте привести изъ книги, гд дв эти темы сплетены, два примра тонкой психологической подтушевки, разсчитанной на чуткое вниманіе опытнаго читателя. Въ «Защит Лужина» безымянная (какъ и большинство главныхъ персонажей), тетка Лужина говорить ему: «Какой ты всё-таки хорошій мальчикъ». Это едва замтное «всё-таки» безъ объясненій пріоткрываетъ благодарному развдчику тайный ходъ за сцену, гд невидимо для зрителя проходить одна изъ главныхъ темъ книги. У отца Лужина романъ съ этой тетей, двоюродной сестрой жены, и очевидно тамъ, за сценой, онъ ей жаловался на угрюмый, не отзывчивый характеръ сына. Толстой бы все это непремнно растолковалъ, т. к. считалъ своего читателя неспособнымъ безъ его подсказки понимать такія вещи. Набоковъ же ставить своего читателя очень высоко, на то же мсто, гд самъ стоялъ, когда писалъ.

Я хочу на этомъ примр показать, что, въ то время какъ виртуозное мастерство письма Набокова замтно всякому (хотя не многіе понимаютъ, въ чемъ оно состоитъ), мастерства его психологической аппликатуры и несравненной композиціонной техники обычно не замчаютъ. О метафизик нчего и говорить.

Что до «Лауры», то вдь это скоре боле, чмъ мене загадочное собраніе отрывковъ, и оттого можно говорить только о достоинствахъ слога въ нкоторыхъ доступныхъ глазу или воображенію описанияхъ. Нтъ зданія, только начатыя тамъ и сямъ работы; нтъ даже архитектурныхъ чертежей, только смты и нсколько эскизовъ. Поэтому одни читатели этой книги будут недоумвать (большинство), другіе же (сравнительно немногочисленные спеціалисты), въ зависимости отъ своего общаго отношенія къ Набокову, будутъ качать головой или потирать руки.

В июне 2010 года ко мне обратился с вопросами Максимилиан Фузовский, польский сотрудник американского журнала «Новости за неделю» (Newsweek). Ответы ему требовались срочно, и были посланы без промедления, но напечатаны не были под предлогом крайней спешки сдачи номера в печать. Помещаю их здесь в своем русском переложении.

Мартин Амис писал в [лондонской газете] «Гардиан»: «Сразу видно, что „Лаура“ — это растянутый разсказ, который пытается стать новеллой». Другие же рецензенты писали, что это роман в отрывках. Что вы об этом думаете?

На самом деле ни то, ни другое. Вообще в этой несусветной рецензии Мартин Амис как нарочно все время попадает пальцем в небо, и приведенное вами наблюдение — один из множества тому примеров. История сочинения «Лауры», возстанавливаемая отчасти по записям в его дневниках, отчасти из писем к издателю, а также поступательный ход и характер сохранившегося текста указывают на существование в чертежах замысла обыкновенного набоковского романа, разве что краткометражного (хотя даже этого нельзя утверждать). Более того, этот роман должен был обнимать собой другую книгу под названием «Моя Лаура». Все это сложной архитектуры здание Набоков уже соорудил мысленно, но у него достало сил и времени записать только около четверти, я думаю. Предполагать же, что у него в замысле была новелла или «роман в отрывках», есть нелепость, порожденная верхоглядством или невежеством. Мы имеем то, что имеем: множество кусков майолики разной величины, формы и качества отделки, где склееных, где нет, которые «пытаются стать» вазой, уже существующей в воображении, но не доконченной.