— Вот только согласись на эту их вечеринку пойти, и все, — сказала она дочери. — Непременно согласись, Тасенька, иначе не выпустят.

Девушка гневно крикнула:

— Никогда! И не проси меня об этом, мама!

— Тасенька! — слезы хлынули с такой силой, что Дарья Петровна не сразу смогла заговорить. — Лучше, если в тюрьме сгноят? — с трудом произнесла она.

— Лучше, в тысячу раз лучше! — страстно зазвенел Тасин голос.

Дарья Петровна продолжала дрожать, как в лихорадке. Веки ее покраснели от слез. Она совсем растерялась, перезабыла все, что хотела сказать дочери. Ей уже казалось, что «сумасшедшая» Таська так и останется гнить в тюрьме.

— Наташенька велела тебе соглашаться, — жалобно выкрикнула Дарья Петровна.

— Наташа? Ты неправду говоришь, мама.

— Правду, Тасенька, ей-богу, правду! — старуха истово перекрестилась.

Тася заколебалась.

Воспрянувшая духом, Дарья Петровна зачастила:

— Наташенька так и велела сказать: пусть на все соглашается, она нужна мне очень — дело большое на воле есть.

С ужасом Тася подумала:

«А ведь, действительно, так можно погубить Наташу. Слишком крепкие нити связывают нас. Умнее выйти на свободу и вместе с Наташей решить, как жить дальше».

— Вернуться сюда никогда не поздно, — вслух сказала Тася.

В тот же вечер Тася пошла на квартиру Глинских. Последнее время она избегала бывать там из-за немецких офицеров. Но сегодня ей было необходимо срочно повидаться с Наташей.

Горячо целуя девушку, Наташа со страхом спросила:

— Ну, как ты? Трудно пришлось?

— Трудно, Наташенька! Все мне казалось, не так я себя держу, как надо. Ведь комсомолка я. Дать бы им это почувствовать по-настоящему. Да нельзя — других провалить могу. А ни в чем не повинную изображать — очень уж тошно. Виктор… Благодетель! Ох, и ненавижу я его!

Тася тут же спохватилась. По неписанному закону они не говорили о Викторе. Наташа поняла, и суровая складка залегла между густыми ровными бровями.

— Говори, Тася. Говори все.

— Сердце жжет! — чистосердечно призналась Тася. — Не могу я примириться, что он одним с нами воздухом дышит. Не успокоюсь, пока не уничтожу его! Вот пойти бы на эту вечеринку и насыпать ему яду в стакан с вином.

Наташа подавила вздох. Складка между бровями так и не разошлась.

Подробно расспросив Тасю, как она провела эти два страшных дня и что она собирается делать дальше, Наташа тихо сказала:

— Где наши больные, там и наше место.

— Скорее бы только! — вырвалось у Таси.

Дарья Петровна с удивлением наблюдала за дочерью, уже третий раз менявшей прическу. Во всяком случае в последнее время это на неё было совсем непохоже. Наконец Тася уложила косы короной, заколола их шпильками. Разглядывая себя в потускневшем от времени и сырости дешевеньком трюмо, она тихонько вздохнула: красота не приносила ей радости.

Сейчас, собираясь на бал, Тася вспомнила Виктора и ощутила почти физическую боль.

Когда-то у нее была вера в счастье, в большое, настоящее чувство. Резкий, неуступчивый юноша рядом с нею становился мягким как воск.

Когда Виктора не было, мысль о предстоящей встрече согревала ее. Казалось, у Виктора черпает она силы для нелегкой борьбы с деспотизмом матери.

Мысль, что она любила и человек, которому отдала целиком свое чувство, оказался предателем, вызвала взрыв такой боли, что Тася не выдержала и застонала.

— Что с тобой, Тасенька? Не заболела ли?! — тревожно спросила Дарья Петровна, заглядывая в комнату дочери.

— Я укололась булавкой, — сказала Тася.

Когда молодой унтер-офицер с розовым, чисто выбритым лицом ломаным русским языком сообщил, что он явился за фрейлен Тасей, чтобы отвезти ее на бал, и машина ждет около дома, — Тася уже успела взять себя в руки. Она сдержанно-спокойно простилась с матерью. Дарья Петровна залюбовалась дочерью, — никогда еще она не видела ее такой красивой.

Тася ушла, сопровождаемая унтер-офицером.

Дарья Петровна не знала, радоваться ей или горевать. Вдоволь наплакавшись, она уже собиралась ложиться спать, когда в дверь резко постучали. Вошел незнакомый немецкий солдат, высокий, с длинным угреватым лицом.

— Господин лейтенант Киреев приказали фрейлен Тасе сейчас же ехать на бал. Она слишком долго заставляет себя ждать! — заявил он, нагло рассматривая испуганную старуху. Видимо, гитлеровец выпил лишнее: его маленькие серые глазки мутно блестели, а угреватое лицо нездорово лоснилось.

Старуха сначала растерялась, а потом набросилась на солдата:

— Как так заставляет себя ждать? Да Тасенька, почитай, два часа как уехала. От нас до Кузьминых рукой подать. Я пешком хожу минут пятнадцать — двадцать, а она на машине. Небось, давно натанцевалась…