Когда я пишу малоприятное слово «интеллектуалы», мне неизменно приходит на ум другое, гораздо более противное выражение, изобретенное некогда «интеллектуалами» Третьей империи. А именно «интеллектуальная бестия», которое, слава Богу, снова исчезло из многострадального немецкого языка.

В ту пору, когда «вождями» Германии были бестии, гнусное это выражение придумали как раз гитлеровские интеллектуалы. Они в этом смыслили, ведь они же сами продали ум власти и взяли на себя задачу сделать ум, коль скоро он не продавался Гитлеру, подозрительным, обесценить его и выдать на растерзание «народному гневу», инстанции, придуманной этими же бестиями. С тех пор люди, не любящие думать, поборники крови и почвы, народной души и народного гнева, продолжали культивировать свою враждебность к тому, что они называют «духом», «умом», свой страх перед мыслями и суждениями, свою боязнь критики и точных формулировок, стараясь оградить нежную и чистую народную душу от вторжения мира грубой действительности. И всегда с каким-то подобием права, ибо не самые худшие люди боялись и боятся разоблачающего, обнажающего, циничного слова, порядочных и добросовестных оно тоже отпугивает. Они боятся ниспровергательства, цинизма, поэтому они боятся «ума», «духа» и предпочитают ему «душу», как царство невинных чувств.

Ни «дух», ни «душу» не следовало бы, однако, брать в кавычки. По христианскому учению, человек состоит из плоти, души и духа, да и психология до недавнего времени видела в способностях и деятельности разума часть жизни души. Они неразрывны и неразделимы, дух и душа, разум и сердце, и кто переоценивает и превозносит одно за счет другого, а тем более в пику другому, тот ищет и лелеет половину вместо целого, он болен, он уже не человек, а специалист. Кто, стало быть, превозносит критическое слово, анализирующий, жаждущий познания разум, тот делает это за счет целого, за счет человечности. Вот что Вы часто чувствовали, и вот что сделало Вас недоверчивой к разуму. Но если мы не принимаем всерьез и не считаем полноценными людей, признающих лишь разум и критику, то мы должны знать также, что только сердца и воображения тоже недостаточно, чтобы сделать человека полноценным, а его действия полезными.

Забавное наблюдение: человек чисто умственный, каких бы золотых слов и тонких суждений мы от него ни слышали, нам очень скоро надоедает. И благородные энтузиасты души, поэтические и восторженные специалисты по части сердца нам точно так же вскоре надоедают. И у самодовлеющего благородного ума, и у полагающейся только на себя благородной души одинаково не хватает одного измерения. Это дает себя знать в быту и в политической жизни; еще отчетливее это дает себя знать в искусстве. Ум и задушевность, дерзость и благородство – без своей кровной противоположности они неполны, неубедительны, необаятельны. Человек становится нам скучен, когда у него только два измерения.

Мы были свидетелями того, как специализированный и покорный власти ум Геббельсов старался культивировать в народе, натравливая ее на разум, именно душу. Поскольку критиковать власть уже не разрешалось, поскольку легче всего было управиться с инфантильно некритичным народом, то этим извергам требовалось как можно больше голубоглазой, мечтательной инфантильности.

По моим впечатлениям, в Германии это все-таки не вполне уяснили себе. Мы знаем: величие народа в способности терпеть, а не учиться. И все-таки очень хочется, чтобы при всех бесконечных страданиях он и что-то узнавал, чему-то учился. Но где там!

Специализированная, отборная интеллигенция противостоит народу, который не может ничему у нее научиться, потому что он не в силах ее полюбить. Видеть это, страдать от этого, бороться с этим – вот задача не специализированных, не ставших противниками души людей духа, а значит, и Ваша.

Довольно, ужасно длинное получилось письмо! И ничего в нем нет, кроме само собой разумеющегося!

Дорогой друг!

Когда ты недавно был в Бадене и Цюрихе и нам снова довелось поговорить, общие друзья уже поручили мне сопроводить наш подарок на твой день рождения поздравительным посланием, и я воспринял это поручение как любое подобное – то есть как тяжкое бремя. Ведь насколько мне приятно пожелать друзьям добра, пожать им руку или выпить с ними вина, когда на то есть повод, настолько мне неприятно делать это публично и официально; я кажусь себе тогда каждый раз каким-то напыщенно-неестественным и готов послать к черту весь этот празднично-поздравительный балаган. К тому же писать мне становится все трудней и трудней, отчасти из-за старческой немощи, но отчасти и из-за остатков авторского тщеславия; кто некогда со смаком, с артистическим удовольствием пользовался языком и пером, но потерял радость от этого занятия и все огорчительнее чувствовал его сомнительность, тот уже без одышки и головокружения на высокий канат взобраться не сможет. И вот я в растерянности, удрученный своим поручением, с которым ношусь уже несколько недель, как с воспалением горла, сижу за письменным столом и пытаюсь установить, что я, собственно, должен тебе сказать.

Человеческая и частная наша близость, тот факт, что мы друзья, что любим друг друга и желаем друг другу добра, разумеется ведь сама собой. Это, как говорят на своем ужасном языке философы, данность, и надо быть моложе, одаренней и беззаботней, чем я, чтобы выразить это обстоятельнее и декоративнее, чем рукопожатием. Ведь дружба между мужчинами, особенно если она возникла уже в пожилом возрасте, тем чопорнее и тем скупее на слова, чем она сердечнее, и есть немало шестидесяти – семидесятилетних и старше дружеских пар, чьи чувства не нуждаются ни в каком ином выражении, чем, к примеру: «Ну, да…» или «Так выпьем…». Мы тоже обошлись бы этим, и уж подавно при торжественном поводе, юбилее, примерке лаврового венка и некролога. И даже позволь мы друг другу когда-нибудь выразить свою симпатию и дружбу, мы не позволили бы присутствовать при этом другим, свидетелям, слушателям и зрителям, которые весело, растроганно, а то и с отвращением наблюдали бы за тем, как два старичка обмениваются прекрасными чувствами и словами. Нет, amice, от этого мы воздержимся, и отнюдь не только из благоразумия.

Другая, уже более заманчивая возможность приветствия и объяснения по такому юбилейному случаю – это отбросить стеснение и сказать друг другу все, что друг против друга имеешь, дать полную волю критике и всякому накипевшему недовольству. На это еще можно согласиться, и от такого объяснения было бы больше толку, оно было бы интереснее растроганных объятий с музыкальным обрамлением. Но и на это нет у меня охоты, да и основу для такой критики, для такого полемического объяснения у меня, к сожалению, давно перехватило гитлеровское гестапо, которое после вторжения в Голландию, среди войны и побед, в своей дотошной добросовестности не поленилось тщательно сфотографировать и предъявить тебе несколько критических замечаний, посланных мной в дурном настроении в одно голландское издательство, ибо гестапо было тогда как раз на руку нас рассорить. Я, слава Богу, уже не помню точного текста тогдашнего моего критического высказывания о тебе, но, конечно, не сомневаюсь, что они были обоснованны. Эту шутку, стало быть, как многие другие шутки, испортили нам повара мировой истории. И вздумай мы с тобой, дорогой Петер, обменяться мнениями о них, поварах мировой истории, дуэт хотя и получился бы прекрасный и дружный, но вряд ли это была бы та торжественная музыка, которая подошла бы к твоему шестидесятилетию.