— Это что! — Вася, уперев топор в лесину, рукой потирал грудь и качал головой, вспоминая. — Прошлой ночью борова того лейтенант из милиции стрелял. Как его фамилия, убей бог, не помню. Рыжий такой, рот у него еще не закрывается, вечно он полый у него.

— Стаська Жилин, — категорично определил с табуретки Григорий Сотников. — У них, у Жилиных, все полоротые. Даже дед был полоротый, я его хорошо помню.

— Пусть Жилин. Охотился он на борова вот тут где-то. — Вася показал топором в сторону усадьбы Нила Васильевича Паклина. — За старицей где-то.

— У него же и манера выработалась, у борова-то, — с долей удивления сказал опять Гришка Сотников. — Подкрадется и тык в задницу. Хитрый, разъязви его! А еще говорят, свинья глупая. Ничего она не глупая, очень даже шариками ворочает.

— Ночью, — продолжал Вася Гулькин. — Из оптической винтовки. Залег и ждет.

— Жилины еще «Запорожца» купили. Раскрашенная машина, майский жук, не машина. Экспортное исполнение. И кто их за границей покупает? Берег Слоновой Кости разве? — Гриша Сотников был из тех не в меру общительных товарищей, которые совершенно не умеют слушать.

— Увидел тень в кустах. И шевеленье некоторое. Прицелился — бац! А там совхозный бык оказался. Амур. Полторы тысячи рублей стоит. Племенной.

— Убил?! — напугался Павел Иванович не на шутку, отмахнувшись от Гриши Сотникова, который перекинулся уже на другую семью, известную своей потомственной безволосостью. Павел Иванович, как уже подчеркивалось, чувствовал косвенную вину в том, что животное испытывает неописуемые муки и на глазах превращается в зверя, грозящего здоровью и благополучию окружающих.

— Ухо пулей прорвал. Бык его ночью через весь бор прогнал. Свирепости он необычайной.

— Кто?

— Бык Амур. — Васе Гулькину было уже несмешно, потому как Сотников не дал ему живописать картину в красках. Вася решительно кивнул Павлу Ивановичу, приглашая работать, и сомкнул губы: делу, мол, время, потехе — час.

Последовала команда:

— Тащи черту.

Наступал тот вожделенный момент, которого Павел Иванович дожидался с терпением и безропотностью крепостного мужика.

Сперва, однако, следует рассказать несколько подробней, как ставится первый венец сруба. Ставится он так: на ровной площадке располагают конвертом четыре чурки с гнездами в них, на чурки, в гнезда, кладутся лесины на всю длину сруба и комлями в разные стороны… Гриша Сотников заявил, что лесины первого венца кладутся комлями обязательно в одну сторону. Вася Гулькин посоветовал Сотникову сидеть тихо и не мыкать. Гриша же не поленился сходить за Нилом Васильевичем Паклиным. Дед по первости поддержал Гришу — комли, дескать, обязательно предписывается класть в одну сторону, но после того, как заглянул с пучком лука в летнюю кухню, сильно засомневался. Раньше, вспомнил дед Паклин, комли вроде бы врозь клали, позже, в те незабвенные времена, когда он лично занимал ответственную должность в кредитном товариществе и ездил по деревням на жеребце по кличке Генерал, комли клали вместе, то есть в одну сторону. Дед был вял и помят, кожа на его щеках напоминала кору дерева, поцарапанную гвоздем. Выходит, Сотников рассказал правду насчет приключения с боровом Рудольфом. Павел Иванович счел благоразумным не бередить свежую рану в душе Нила Васильевича и не поинтересовался подробностями. Дед сел на собственную кепку и, похоже, задремал. В груди его что-то похрустывало.

Вася Гулькин не умел сомневаться, он был заряжен на действие и назойливые советы Гриши Сотникова спокойно пропускал мимо ушей. Длинные бревна у комлей и вершин были надпилены, вырублены наполовину, то же самое было произведено с поперечинами, которые ровно и ладно улеглись в свои гнезда.

— Вот, — сказал Вася Гулькин, спятившись от сруба и щурясь. — Кое-что у нас получилось. Это называется срубить в замок. Первый венец всегда в замок рубится — для прочности.

— В охряпку называется, — вставил дед Паклин, очнувшись на короткое мгновение. — В охряпку.

— Точно! — Гриша Сотников кивнул ответственно и солидно, с таким видом, будто давал свидетельские показания. — В охряпку. — Грише, видимо, становилось скучно, и он прихлопнул ладошкой зевок. Из его глаз выкатились две слезы. Так падает вода с сосулин на весеннем припеке — Пойду я. Обедать, наверно, пора.

— Иди, милый! — ласково посоветовал Сотникову Вася Гулькин. — Оголодал ты вовсе, брюхо у тебя к хребту приросло.

Гриша Сотников ничего не ответил, он шел степенно, ноги в белых туфлях опускал на землю четко, будто ставил печати на бумагах государственной важности.

— Неплохой, в общем-то, мужик, — сказал вслед Сотникову Вася Гулькин, — но себя любит пуще всех. Лишку не переработает. Как чуть чего, так бюллетень у него. Сейчас покос в разгаре, ему надо разворачиваться, народ организовывать и прочее такое, а он дома сычом сидит. Да на нем пахать в самый раз! — И через короткую паузу прораб опять дал команду: — Тащи черту!

При этих словах вскинулся дед Паклин, он размежил веки и сказал, нашаривая, как обычно, папиросы в карманах:

— Ты, Паша, мою черту бери, моей чертой еще отец пользовался, а ковал ее Демид Семипалов, покойный, буйная головушка. Н-даа. — Нил Васильевич трудно разогнулся и, отрешенный от этого суетного мира, подался неизвестно куда. Он не забыл по пути заглянуть к самоварчику. Черная его кепка потом долго мельтешила сквозь штакетник.