— Довольно, Антон Андреевич. Хорошо. Высота тысяча семьсот пятьдесят метров, обороты две тысячи двести, пять минут строго горизонтального полета с курсом двести десять градусов. У нас это называется площадка. Если поняли, выполняйте.

— Понял, — ответил Блыш, и в голосе его послышалось явное недоумение: подумаешь, горизонтальный полет! Нет, он ничего не сказал, но, должно быть, так подумал.

Блыш установил заданные обороты, снизился и, следя за курсом и скоростью, полетел по прямой. Виктор Михайлович не прикасался к управлению и ничего не говорил. Когда пять минут истекло и Блыш доложил, что задание выполнено, Виктор Михайлович сказал:

— Посмотрите на высотомер.

Высота была две тысячи семьсот пятьдесят метров.

— Виноват, ошибся. Хватанул лишнюю тысячу метров, — и, прежде чем Хабаров успел как-то отреагировать на это признание, Блыш опрокинулся в перевороте, сбросил лишнюю тысячу метров и погнал новую площадку.

— Не гоняй стрелки, Антон, — сказал Хабаров, — пилотируй по высотомеру. — И через пять минут: — Дай управление, посмотри, как это надо делать.

И Блыш увидел: в руках Хабарова машина будто замерла. Стрелка высотомера прилипла к циферблату, компас не дышал, и только стрелочка указателя скорости ползла потихонечку вперед.

— Ты думал, гнать площадку — ерунда? Ни черта, брат, не ерунда! По горизонту летать надо уметь. Все движения должны быть двойные — дал, убрал, еще дал и опять споловинил. И упреждать машину надо. Вот она собирается носик опустить, а я не даю, не даю. Видишь? Вот ее влево сейчас потянет, не пускаю. Ухватываешь?

Вернувшись на аэродром и мельком взглянув на расстроенную физиономию Блыша, Хабаров спросил:

— Ты чего?

— Видно, зря я сунулся с суконным рылом да в калашный ряд, — сказал Блыш, — какой из меня испытатель…

— Правильно. Пока — никакой. Выучишься, будешь нормальным испытателем.

— Уж лучше бы не успокаивали, Виктор Михайлович.

— Хватка у тебя, Антон Андреевич, хорошая. И нахальство есть. Это ж надо было так шарахнуть — с двух семисот пятидесяти до тысячи семисот пятидесяти?.. Пойдет у тебя. Техника пилотирования — отлично, а площадка не в счет.

Хабаров осунулся, похудел. На столе у него выросла целая стопка непрочитанных газет. Виктор Михайлович никак не мог съездить в ателье забрать готовый костюм. Он ничего не успевал. И все-таки был доволен. Дело двигалось. Хорошо двигалось. Заметно!

К двадцатому марта предварительные работы были завершены. График опередили на четыре дня. И Хабаров проспал двое суток подряд.

Отоспавшись, Виктор Михайлович собрался съездить на рыбалку. Договорился со штурманом, приготовил снасть. Перед выездом, сам того не ожидая, позвонил Марине.

— Мариночка, здравствуйте, Хабаров.

— Ой, Виктор Михайлович! Что это вы пропали?

— Да так, дела всякие…

— Вам Павел Семенович нужен?

— Нет.

— Павел Семенович вам не нужен?..

— Скажите мне что-нибудь хорошее, Мариночка. Можете?

— Могу. Только не по телефону. — И тут Хабаров услышал слова, обращенные явно не к нему, а к кому-то, кто был в комнате Марины: — Я же вам сказала, неужели непонятно — Павел Семенович будет после трех. Да. И можете закрыть дверь. Виктор Михайлович, вы не позвоните мне позже — тут сейчас нормальная психбольница, совершенно нет возможности разговаривать? Позвоните?

— Постараюсь, Мариночка.

Но тут явился Орлов, и позвонить Хабаров не успел. Они уехали на рыбалку.

Лед был уже непрочный, ноздреватый, солнце грело во все лопатки, и головастые окуньки кидались на мотыля как сумасшедшие. Они провели на озере два дня. Загорели, помолодели и вернулись домой такими счастливыми, такими свежими, будто за спиной у них не было месяцев напряженной работы, недосыпания, постоянно натянутых нервов.

Сороковка-дублер стояла перед ангаром. Машина была кремово-желтая, сияющая. В лучах предвесеннего солнца на иссиня-белом снегу машина смотрелась особенно четко, как-то празднично.

Хабаров забрался в кабину и разом отключился от внешнего мира. Он принялся проигрывать, репетировать предстоящий полет. Виктор Михайлович двигал рулями, переводил рычаг управления двигателем во взлетное положение, сам себе отдавал команды и тут же их исполнял. Его не мучили сомнения, он был уверен — все сделано как надо, все должно быть хорошо.

По приставной лесенке в кабину поднялся инженер.

— Как дела, Акимыч? — спросил Хабаров.

— Это я у тебя завтра спрошу. Хорошо баян переставили? — спросил Болдин и показал на левый пульт.