Шрифт:
— Да.
— Вот и отлично. Вы мне нравитесь, Виктор Михайлович.
— Вы мне — тоже, Павел Семенович.
— Вырезки сработали?
— Нет. Вырезки опоздали.
— Не может быть.
— Может.
— При встрече расскажете?
— Возможно…
Когда Виктор Михайлович во второй раз встретился с Княгининым, летчик обратил внимание на давно знакомые папки, почему-то очутившиеся на столе Главного. Это были папки с его, Хабарова, отчетами.
— Вот изучаю ваш почерк, — сказал Павел Семенович.
— И как — разборчивый?
— Вполне. У вас много сейчас работы?
— Порядочно.
— Готовится к полету дублер сороковки Севса, это я знаю, а что еще?
— Во-первых, с сороковкой очень много возни. Подготовительные полеты идут на тридцатке и на тридцать второй; во-вторых, впереди светит совершенно новый агрегат, — летчик поднял и опустил руку над столом, — машина вертикального взлета…
— От которой вы по доброй воле не откажетесь? — спросил Княгинин.
— Не откажусь.
— Ну, а как наша работа?
— Надо разложить по времени.
Они принялись считать, и получалось: февраль, март, апрель будут у Хабарова напряжены до крайности, но справиться можно, если, конечно, не подведет погода, если не обманут производственники, если не случится ничего из ряда вон выходящего…
— Итак, в мае вы наш, — подвел итог разговора Главный. — А пока приезжайте, когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.
Они пожали друг другу руки и расстались.
В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.
— Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня — понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?
— А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…
— Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…
— Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины — вашу улыбку и мою?
Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его:
— Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?
— Ваш.
— Поздравляю!
— Кого?
— Что значит — кого? Вас поздравляю…
Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.
— Вы куда? — остановила его Марина.
— Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, — сказал он и показал глазами на Хабарова…
— Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.
— Однако!
— Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…
— Что «а то бы», что?
— С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, — и он показал на часы.
Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.
Глава шестнадцатая
Бывает небо почти белое — в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое — над большим водным простором; если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое — на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…
И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо — прозрачное и холодное — пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно — дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.
Запах дыма — запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…
Раньше с ним такого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался, взглядывал на штурмана.
— А какое сегодня число, Вадим?
Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.