Сейчас он внимательно смотрел на каждого из нас.

– Подумайте как следует. Я никого не заставляю. Если дрейфите, скажите сразу. Если кто продаст, всем нам крышка. Лучше потом разбегаться в разные стороны... Врагов у Орла много, попробуй догадайся, кто ...

Каждый из нас дал клятву, что не струсит и не продаст.

... Мы крались по коридору, и мне казалось, что мое сердце стучит громче молота в колхозной кузнице. Я видел, что другие волнуются не меньше меня, идем на самого Орла, кому еще вчера могло такое прийти в голову. Только Серега мог завести нас, никто другой. Видимо, у каждого промелькнула мысль: а не повернуть ли назад, не отказаться ли от опасной затеи. Но Серега Николаев впереди, он полон решимости, и мы дали ему клятву! Роли были распределены - трое набрасывают мешок на Орла и держат его, трое других связывают, а остальные колотят.

– Не брать ничего острого, бить только кулаками,- предупредил Серега.- Мы же не такие, как они ...

Наутро по детдому прокатился невероятный слух: неизвестные избили самого Орла. Через несколько дней он появился с фингалами под глазами. Орел ни на кого не смотрел. Все понимали, что скоро начнется месть. Орел так просто не сдастся, все, кто кормится вокруг него за наш счет,- тоже. Наш директор, человек с вечно синим носом, безвольный и малодушный, тоже забегал по коридорам, понимая, что в детдоме должны начаться жаркие дни. Кто-то из наших пацанов предложил: "А может, слинять..." Н.а него зашикали: "Идиот, все сразу станет ясно, а нас выловят и сюда же вернут". Спустя несколько дней Орел стал вырывать по человеку из каждого класса, сначала он зверски избил кого-то из девятого, потом из восьмого.

– До нас доберутся в последнюю очередь,- говорил Серега, - никто не догадается, что это наших рук дело. Я боюсь одного - пацаны не выдержат, заговорят.

И вдруг в детдоме появилась комиссия. Нас всех построили. Какие-то старые тетки и молодые парни с комсомольскими значками увезли избитых ребят, а нас отпустили. Вскоре исчез Орел со своими дружками. Говорили, что их определили в колонию. В детдоме стало тихо.

Буквально год назад в одном северном городе нас пригласили выступить перед зэками. После концерта меня подозвал начальник колонии, сказал, что со мной хочет поговорить один из заключенных. Я сразу же узнал Орла. Он, прищурившись, внимательно меня разглядывал и наконец сказал:

– А я тебя, сырой (так они в детдоме всех малолеток звали), по телевизору признал, вывеску ты, конечно, полностью сменил, да уж фамилия редкая - Распутин. И кто тебе такую придумал?!

– И тебя не обошли. Орел как-никак.

– Черт с ней, с фамилией. Хорошо ты пристроился, очень хорошо. Признаю. А я вот недавно в третий раз откинулся и снова сюда же. Вообще, нашего детдомовского брата тут хватает.

– А помнишь, как тебя в детдоме отделали?

Его глаза просверлили меня насквозь.

– Помню. Увезли меня тогда, иначе бы...

– Это мы, шестиклассники. Вот ты где у нас сидел,- я провел рукой по горлу.

Он хрипло рассмеялся:

– Да ладно брехать, я бы вас одной рукой прикончил. Через несколько минут его увели.

– Хороший у вас знакомый,- сказал начальник колонии.

– Мне кажется, он отсюда уже не выберется. Получается что-то вроде отпуска и назад.

Я ничего не ответил.

Когда я как-то рассказал об этой встрече Сереге (Серега Николаев в нашей тусовке по сей день, хоть и не поет, и не играет ни на одном из инструментов, просто я взял его к себе, понимая, что он может запросто пропасть в этой жизни, как пропали многие другие), он сказал только:

– Туда каждый из нас мог попасть. Раз плюнуть. Услышав его слова, Автандил поморщился:

– Боже, с кем свела судьба.

Ему не понять Серегу, которого я вытащил, казалось, в самый последний момент. Еще немного - и решетка.

Ему не понять и Андрюху Кречета, теперь нашу звезду. А каким я его увидел? Такой экземпляр не часто попадался даже начальнику детской комнаты милиции. Я, выпускник детдома, стоящий перед директором, выглядел по сравнению с ним, как по крайней мере гимназист из хорошей семьи. Директор почему-то позвал меня к себе, начал говорить о будущем, сказал,- не попробовать ли мне поступить в институт. Я чуть со стула не упал: какой институт, а на что жить, на тридцатирублевую стипендию, да через две недели с голоду можно подохнуть. Были такие среди наших, поступали, а потом бросали и растворялись в толще темной жизни, помогать ведь было некому. Да кое у кого еще дядьки, тетки, бабки, а у меня кто? Словом, гуляй, рванина, катись куда глаза глядят, в любую точку Союза, тем более, что в кармане - выданное в детдоме удостоверение каменщика! Недалеко от нас был райком комсомола, сказали, что там могут помочь, скажут, куда ехать и даже путевку дадут. Наши говорили, зашлют в такое место, откуда уже больше не выберешься. А может, мне это и надо, заехать, чтобы никогда не выбраться, но зато заработать столько денег, чтобы никогда больше не чувствовать себя оборванцем.

Ненавидя себя, я топтался перед какой-то пышногрудой дамочкой с размалеванными губами, а она мне втолковывала, что посылают они на стройку в основном после армии, а мне вполне могут предложить неподалеку, в наших местах.

Я не привык никого и ни о чем просить, меня подташнивало от происходящего, но я выдавил из себя:

– Здесь, у нас на стройке, я ничего не заработаю. А я не могу жить вот так, поймите вы, у меня никого нет...

Она снова начала про то, что мне всего семнадцать лет, и в таком возрасте не посылают...