Таким образом, оценивая дар Достоевского "найти человека в человеке", Короленко считал преобладающим у автора "Записок из Мертвого дома" гуманистический взгляд на человеческую природу, совпадающий с его собственными гуманистическими убеждениями.

Так, в рассказе "Соколинец" (1885), основанном на впечатлениях ссылки, Короленко замечал:

"Сибирь приучает видеть и в убийце человека, и хотя ближайшее знакомство не позволяет, конечно, особенно идеализировать "несчастненького"; взламывавшего замки, воровавшего лошадей или проламывавшего темною ночью головы ближних, но <…> убийца не все же только убивает, он еще и живет, и чувствует то же, что чувствуют все остальные люди…" [1836] .

Естественно, что автор "Соколинца" признает этот взгляд отвечающим объективной действительности, а персонажей Достоевского "живыми людьми".

Даже в "Бесах" писатель находил зерно истины — отражение реальных настроений части "зеленой молодежи", которая в каждом разрушительном действии готова была видеть революционный акт [1837] .

Короленко отлично понимал сложную диалектику исключительного и типического. В статье, посвященной рассказу "Жизнь Василия Фивейского" Л. Андреева, в известной мере продолжавшего традиции Достоевского, писатель дважды отмечает, что настроение героя этого рассказа "типично при всей своей исключительности" [1838] . Гротескные формы сатирической фантастики Щедрина не закрыли от Короленко глубоко реалистического характера его творчества. Естественно, что, в отличие от многих своих современников, Короленко не отказывал и Достоевскому, сосредоточившему творческое внимание на явлениях болезненных и исключительных, в создании типических характеров. Так, в блестящем анализе повести "Двойник", недостатком которой еще Белинский считал "фантастичность", Короленко образ душевнобольного ее героя рассматривает как образ глубоко типический [1839] . Раздвоение личности героя, показанное, по выражению Короленко, "с обычной для Достоевского беспощадностью" во всех "мучительнейших стадиях этого процесса", осмыслено в статье как закономерное следствие условий русской социально-политической жизни.

"В герое Достоевского, — пишет Короленко, — мы имеем замечательно полный образ этой болезни личности, которую смело можно назвать нашей национальной болезнью" [1840] . "Типическая психология двойничества" отражает, по мнению Короленко, "и тени крепостного права в прошлом, и параграфы паспортного устава, и табели о рангах в настоящем" [1841] , то есть понимается конкретно, социально-исторически. Другими словами, Короленко великолепно почувствовал за спиной Голядкина "среду", "внешние соотношения" — не в узком бытовом плане, а в широких социально-исторических масштабах; образ же героя признал, как и его создатель, — "величайшим типом, по своей социальной важности".

Истолкование же Короленко самой психологии "двойничества", раскрытой в повести Достоевского, отличается глубиной и, хотя в нем ощутима добролюбовская традиция, несомненным своеобразием. В переживаниях Голядкина Короленко увидел "жгучую боль личности, затоптанной, униженной и оскорбленной", которая "начинает раскачиваться, как маятник, между исконными полюсами русской жизни, произволом с одной стороны, бесправием с другой", и которая "наконец, с отчаяния, от нестерпимого сознания своей ничтожности, раздваивается, как бы распадается на две половины: утеснителя и гонителя, с одной стороны, — утесняемого и гонимого — с другой" [1842] .

Короленко цитирует слова Голядкина, которые тот обращает к своей "мечтающей, заносящейся" половине: "Самозванство, сударь вы мой, самозванство и бесстыдство не к добру приводит, а до петли доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго…" [1843]

Эта цитата с упоминанием имени Отрепьева наиболее ясно раскрывает короленковскую концепцию "двойничества" и, может быть, помогает уяснить концепцию самого Достоевского, в которой противоборство смирения и протеста занимает, без сомнения, определяющее место.

Подчеркивание затаенной непримиренности, как оборотной стороны сознания своей крайней униженности, болезненно острых стремлений к самоутверждению при отсутствии реальных для этого возможностей, четкий социально-политический характер определений (утеснитель, гонитель — утесняемый, гонимый), осмысление болезни героя как порождения объективных обстоятельств русской социально-политической действительности — вот основные черты короленковского понимания природы "двойничества", гениально запечатленного создателем Голядкина.

Короленко прекрасно чувствовал силу обобщающей мысли Достоевского, его способность отдельный реальный случай осмыслить как полный глубокого значения символ. В "Истории моего современника" Короленко ссылается на "Дневник писателя" в котором Достоевский рассказал о встрече на почтовом тракте с фельдъегерем, не переставая колотившим ямщика, который в свою очередь неистово хлестал кнутом лошадей, в смертельном ужасе мчавшихся по дороге. "Эта картина, — замечает Короленко, — показалась юноше символом всей самодержавной России и, быть может, содействовала тому, что Достоевскому пришлось стоять у эшафота в ожидании казни…" [1844]

Правда образов, созданных Достоевским, не раз подтверждалась для Короленко реальной действительностью.

В статье "Прискорбные случаи из области суда" (1896) Короленко строит прямую параллель между жизненной историей (Дело Тальма), представляющей "поразительную психологическую картину, вскрывающую удивительные изгибы человеческой природы", и сюжетной ситуацией и художественными образами романа "Братья Карамазовы" [1845] .

Повторением одной из ситуаций другого художественного создания Достоевского — "Преступления и наказания", подтверждающим его глубокую жизненность, явился действительный случай, давший Короленко новый повод обратиться к этому роману.