Нельзя не признать, что здесь верно схвачена особенность повествовательной манеры Достоевского, необыкновенно повышающая эмоционально-впечатляющую силу его произведений. Она была отмечена уже Белинским по отношению к "Двойнику". "Автор, — пишет Белинский, — рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это <…> показывает способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа…" [1813] .

Наиболее развернуто эта особенность повествовательной манеры Достоевского прослежена в книге М. Бахтина, который, касаясь ранних произведений великого писателя, но признавая, что с известными видоизменениями она сохраняется и в его последующем творчестве, утверждает:

"Рассказ Достоевского всегда рассказ без перспективы <…> Рассказчик находится в непосредственной близости к герою и совершающемуся событию, и с этой максимально приближенной, бесперспективной точки зрения он строит изображение их" [1814] .

Ни в первом, ни во втором наброске статьи Короленко не сформулировал, какие же черты "общей концепции жизни" Достоевского он считал ошибочными, лишающими его изображения необходимой перспективы. Но нельзя не видеть, что, поднимая вопрос о формах художественного воспроизведения страданий, Короленко не просто касался того жизненного материала, который столь значителен в произведениях Достоевского. Он подошел к одному из самых глубоких и самых трагических идейных противоречий великого писателя: страстного гуманистического сочувствия страдающим и не менее страстного утверждения страдания как огромной возвышающей и очищающей силы — противоречия, создающего замкнутый безвыходный круг. Поднятый вопрос с большой ясностью обнаруживает как точки близкого соприкосновения, так и существенное различие жизненных концепций двух писателей.

Человек другого поколения, другой идейно-политической ориентации, нашедший в условиях тяжелой политической реакции 80-90-х годов пути для прогрессивной общественной и литературной деятельности, Короленко в четком оптимистическом высказывании выразил свое отношение к страданию:

"страдание есть то, с чем мы должны, а, главное, можем бороться" [1815] .

Мы вправе утверждать, что внимание автора "Униженных и оскорбленных" к человеческому страданию будило в Короленко, гуманисте и демократе, горячее и глубокое сочувствие. Но апология страдания, отрицание путей борьбы, заводившие великого писателя в идейный тупик, как и некоторые другие черты его "концепции жизни", накладывали, с точки зрения Короленко, печать безвыходности на его создания и лишали их того правильного аспекта, о котором Короленко говорит о своих теоретических рассуждениях.

Было бы, однако, глубокой ошибкой предположить, что Короленко, подчеркивающий субъективное, пессимистическое начало в произведениях Достоевского, вызывающих, по его словам, тяжелые эмоции, не находил в них того "психически-деятельного момента", который, как гласит центральная мысль этюда об Альбове, составляет истинное — "возвышенное" назначение искусства. Иначе у него не было бы оснований с такой категоричностью говорить о заслугах великого писателя перед русской и всемирной литературой. Но опасность заражения теми трагическими переживаниями, которыми насыщено творчество Достоевского, казалась ему также крайне значительной.

Точка зрения на творчество Достоевского, выраженная в статье об Альбове, была у Короленко весьма устойчивой.

Так, в 1895 г., объясняя М. Горькому предполагаемые причины, по которым его рассказ "Ошибка" не был принят редакцией "Русского богатства", Короленко писал:

"Я ведь и боялся такого исхода, ввиду некоторой "мучительности" рассказа, недостаточно, так сказать, мотивированной, до известной степени бесцельной <…>. Если Вы читали Михайловского "Мучительный талант" (о Достоевском), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить "мучительности" его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостью. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие толпятся в таком ужасном закоулке, в который не всякий решится заглянуть, потому что это какой-то тупик, а не широкая дорога".

Расходясь с редактором в решении ("Я все-таки бы рассказ напечатал"), Короленко совершенно его оправдывает: отказ "вытекает из взглядов Михайловского на задачи искусства и не может быть поставлен ему в вину" [1816] .

К положениям, намеченным в статье об Альбове, органически примыкают другие замечания Короленко о творческом своеобразии Достоевского.

С большой остротой ощущал Короленко максимальную насыщенность произведений Достоевского событиями и напряженными переживаниями, стремление писателя довести изображаемое до крайнего сгущения красок. Как и намеченные выше, эта черта, с точки зрения Короленко, отражает характерное для Достоевского нарушение норм и пропорций действительности и является следствием определенной концепции жизни.

С явным сочувствием выслушав утверждение Успенского, что в тесное пространство за дверью, куда уставится "пара галош и ничего больше", Достоевский "столько набьет <…> человеческого страдания, горя <…> подлости человеческой <…>, что прямо на четыре каменных дома хватит" [1817] , Короленко и сам писал, что, по сравнению с реальной жизнью, ее явления даются у Достоевского "в ужасающе концентрированном виде" [1818] .