О. Иван вскочил и затопал по полу мягкой туфлей.

— Не желаю! — крикнул он. — Довольно посмеялись надо мною — кости повысушили. Не желаю! Вон!

Пришлось уйти. И опять в тишине бурлил самовар, и опять в тишине громко тянули чай с блюдечек и громко вздыхали. Дьякон попробовал было излиться перед о. Сергием, но тот строго пригрозил ему пальцем, и тишина восстановилась. Постучали осторожно к о. Ивану в дверь:

— Огня не надо ли? Не понадобилось; так и проходил о. Иван весь вечер в темноте, натыкаясь на стулья. Хотя дьякон жил рядом, но, ввиду тревожного времени, решил остаться ночевать; и попадья об этом просила. И уже когда укладывались все, о. Иван потребовал к себе попадью, — вышла она совсем запуганная и ничего не понимающая.

— Бритву просит, — заплакала она.

— Ужели резаться? — приподнялся с дивана полураздетый о. Сергий.

— Голову брить хочет, — ответила попадья и горько зарыдала.

Стало страшно, и уже раздетый для сна дьякон начал вновь одеваться.

— Не-ет, — бормотал дьякон возмущенно. — Нет, это что ж такое? Нет…

— Откуда у нас бритвы? У нас бритв нету, — упавшим голосом сказал о. Сергий.

— Это он от злости, — пояснил Агафангел, знаменский дьякон. — Для противления.

О. Иван, подслушивавший сквозь дверь, что говорится, сердито постучал пальцем жену и громко, так, чтобы все слышали, приказал:

— Завтра утром Машку к писарю пошли — у писаря бритва есть.

И долго, когда все уже спали, ходил по комнатке, ядовито усмехался и ликовал: вот обрею завтра голову — тогда попробуй возьми.

Посмеивался. Но вдруг совсем ясно, как в зеркале, увидел свою голову обритой, и стало невыносимо страшно. Попробовал в темноте свои волосы — вот они, сухонькие, мягкие и, когда их так пробовать, совсем чужие. Отец Иван зажег лампу, но страх не проходил: комната была чужая. Он первый раз видел эту комнату; он никогда не был в этой комнате, он не знал этой комнаты совсем; а за стеною страшно и незнакомо храпел дьякон, которого уговорили остаться. Подобрал поп подрясник, похожий на халат, и тихонько, мимо спящих, пробрался к попадье.

— Спишь? — шепотом спросил он.

— Нет, — шепотом ответила попадья.

— А я думал — спишь.

— Нет.

Долго придумывал: как бы устроить так, чтобы посидеть возле близкого человека. Попадья ожидала — в молчании и страхе.

— Ты вот что… ты принеси-ка мне чего-нибудь поесть. Огня не зажигай — не надо.

— Да как же без огня — я себе лоб расшибу.

— Ну, ну, не расшибешь.

Сидел на кровати и долго ел что-то, не разбирая вкуса.

— Колька завтра приедет?

— И Коля и Сашенька. Ты что это, отец, а? Что с тобою, а?

— Ну, ну, молчи.

Пожевал-пожевал в темноте беззубыми деснами, попалось что-то твердое, должно быть, корка, — сердито выплюнул. Вздохнул и тихонько мимо спящих побрел к себе… Поп Иван, поп Иван, — куда ты идешь?

В обед приехал о. Эразм Гуманистов, а к ночи прибыли и сыновья о. Ивана. Дорога была трудная, весенняя — ни на санях, ни на колесах, и о. Эразм чуть не утонул со своим Ермишкой, перебираясь через маленький овражек: ноздреватая, как мокрый грязный сахар, дорога лежала ровненько и будто устойчиво, а когда въехали, провалились в текучую воду — ибо уже проточила весенняя вода целые пещеры и понастроила снежных арок. По счастью, выбрались, только промокли сильно, да рукавицы с кнутом поп потерял, а уж когда подъезжал к Богоявленскому, хватился — и шапки нету. Раньше не заметил, так как был, по обычаю своему, весьма нетрезв.

Даже не высушившись по-настоящему, а только освежив горло стаканчиком водки и закусив ее горячим жидким чаем, о. Эразм ввалился к старому другу. Состоя на особых правах, он и разрешения войти не спросил, а просто вошел и смял маленького попа в тяжелых, немного пьяных, но теплых объятиях.

— Ты что это надумал, Иван, какие еще новые штуки? Голова-то еще не выбрита?

— Дверь затвори, — сухо сказал о. Иван. — Да не ори: не на волков собрался.

О. Эразм послушно закрыл дверь и сразу, как и все, входившие к о. Ивану, почувствовал томительность и даже как бы умышленность положения. Простые слова не годились, а непростые — и не давались и были слишком уж непросты для белого дня, низенького протертого дивана и восседавшего на нем сухонького, вчерашнего и позавчерашнего попа. И сразу, как это бывало с ним, о. Эразм Гуманистов впал в сильное расстройство и от буйного натиска перешел к тихому и горькому недоумению. Запустил пальцы, как вилы в сено, в бороду, повертел, с трудом выдрал назад и неожиданно спросил:

— Злишься, Иван?

— Злюсь, — с такой же неожиданной откровенностью ответил сухонький поп и пошамкал торопливо обнаженными пергаментными губами. — Злюсь.

— А ты не злись, — посоветовал друг. — Поскандалил — ну и довольно, надо и честь знать.

— А ты не ври! Что, я именинник, что ли — какой тут скандал?

О. Эразм вздохнул.

— По указу?

— По указу.

— В указе этого нет, чтобы в магометанство.

— Прибавят.

— Вот ты как зарядился! А я, брат, было, в канаве утонул. Вот чудеса!

— Что ж, и в канаве утонешь, и на сухом месте утонешь, когда предназначено, — спокойно согласился поп Иван.

— Ну и зарядился! — качнул головой о. Эразм. — Дьякона-то видел? Мается честная душа, как кошка перед родами. Говорю: «Выпей водки, Зосима». — «Нет, говорит, вы мне лучше смолы расплавленной в горло влейте». Вот какой! Что тут у вас, видение, что ли, было?

О. Иван злобно прищурил глазки и долго шамкал губами, задрав реденькую бороденку.