Пьет.

— Или я сошел с ума от джина, или поблизости погибает корабль. Как они кричат!

Смотрит в окно.

— Нет, пусто. Это ветер скучает и играет сам с собою. Он много видел крушений и теперь сочиняет: сам кричит, сам бранится и плачет, и сам же хохочет, плут! Но если ты думаешь, что эти лохмотья, которыми я завесил окно, парус, а эта развалина трехмачтовый бриг — то ты дурак! Мы никуда не идем! Мы стоим на мертвом якоре, слышишь?

Осторожно расталкивает спящего.

— Вставай, Нони. Мне скучно. Если пить, так вместе — мне скучно, Нони!

Хаггарт просыпается, потягивается и говорит, еще не открывая глаза.

— Огонь.

— Есть.

— Пить.

— Есть! Хороший ветер, Нони. Я смотрел в окно и море плеснуло мне в глаза. Сейчас прилив и брызги летят до башни. Мне скучно, Нони, я хочу с тобой говорить. Не сердись!

— Холодно.

— Сейчас разгорится огонь. Я не понимаю твоих поступков. Ты не сердись, Нони, но я не понимаю твоих поступков! Я боюсь, что ты сошел с ума.

— Ты уже пил?

— Пил.

— Дай сюда.

Пьет прямо из горлышка, лежа и блуждая взорами по кривым, исщербленным стенам, теперь озаренным в каждом выступе и каждой трещине ярким огнем камина. Еще не совсем уверен, что проснулся, и что все это — не сон. При сильных порывах ветра пламя выбрасывает из камина, и тогда вся башня точно пляшет — тают и убегают в разверстую дверь последние тени.

— Не сразу, Нони! Не сразу! — говорит матрос и осторожно отбирает бутылку.

Хаггарт садится и обеими руками сжимает голову.

— Болит. Что это за крик: разбился корабль?

— Нет, Нони. Это ветер плутует.

— Хорре!

— Капитан.

— Дай бутылку.

Отпивает немного и ставит на стол. Потом ходит по комнате, расправляя плечи и грудь, и заглядывает в окно. Хорре смотрит через плечо и подсказывает:

— Ни одного огня. Темно и пусто. Кому нужно было погибнуть, тот уже погиб, а осторожные трусы сидят на твердой земле.

Хаггарт оборачивается и говорит, вытирая лицо.

— Когда я бываю пьян, я слышу голоса и пение. С тобою не бывает этого, Хорре? Кто это поет сейчас?

— Ветер поет, Нони, только ветер.

— Нет, а еще? Как будто поет человек, женщина поет, а другие смеются и что-то кричат. И это только ветер?

— Только ветер.

— Зачем же он обманывает меня? — говорит Хаггарт надменно.

— Ему скучно, Нони, как и мне, и он смеется над людьми. Разве ты слыхал когда-нибудь в открытом море, чтобы он так лгал и издевался? Там он говорит правду, а здесь — здесь он пугает береговых и издевается над ними. Он не любит трусов, ты знаешь.

Хаггарт говорит угрюмо:

— Я слышал недавно, как играл в церкви их органист. Он лжет.

— Они все лжецы.

— Нет! — кричит гневно Хаггарт. — Не все. И там есть говорящие правду. Я обрежу тебе уши, если ты будешь клеветать на честных людей! Слышишь?

— Есть.

Молчат и слушают дикую музыку моря. С ума сошел ветер, это видно. Взял в охапку множество инструментов, из которых люди извлекают свою музыку: арф, свирелей, драгоценнейших скрипок, тяжелых барабанов и медных труб — и с размаху вместе с волной разбил об острые камни. Разбил и захохотал: только так понимал он музыку — каждый раз в смерти инструмента, каждый раз в разрыве струн, звенящей меди. Так понимал он музыку, сумасшедший музыкант! Хаггарт глубоко вздыхает и с некоторым изумлением, как человек проснувшийся, оглядывается по сторонам.

Коротко приказывает.

— Дай трубку.

— Есть.

Оба закуривают.

— Не сердись, Нони, — говорит матрос. — Ты стал такой сердитый, к тебе нельзя приступиться. Можно мне потолковать с тобой?

— И там есть говорящие правду, — говорит Хаггарт, угрюмо выпуская клубы дыма.

— Как тебе сказать, Нони? — отвечает матрос осторожно, но упрямо. — Нет там правдивых людей. Это с тех пор, как случился потоп: тогда все честные люди ушли в море, а на твердой земле остались одни трусы и лжецы.