Шрифт:
Хаггарт гневно топает ногою.
— А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна — с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре — мы будем умирать одни!
Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.
— Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, — о, безжалостный Хаггарт!
Картина 3
Солнечное, радостное утро. Отлив.
Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.
Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.
Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:
— Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?
— Подняла же тебя, а ты не легче!
Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно — давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:
— А ты — ты ведь не легче.
— Ты слышишь, что она сказала? — он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу:— Сказала, будто я не легче.
Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы — и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.
— Стоят, как дармоеды, — с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.
И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:
— Сегодня и платье сушить не надо!
Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.
— Не хотел бы я родиться женщиной, — говорит один, помоложе.
— А кто хотел бы? Уж не я ли? — отвечает старый, слегка насмешливый голос.
— Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.
Молчат и смотрят друг на друга.
— Кто же ее околдовал? Не ты ли?
— Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова…
— Какие же слова знает Гарт?
— Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.
— А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.
Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.
— Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?
— Нет.
— Приходи. Я придумал новое па. Я возьму тебя на плечи и унесу в лес.
Оба смеются.
— Это ты сам придумал, или дедушка тебе рассказал?
Уходят. А у этих двоих продолжается медлительный, как молчание, осторожный разговор:
— Филиппа ударил угорь.
— Что же Филипп? Ты говоришь, его ударил угорь.
— Филипп? Ничего. Вон Филипп.
Филиппу хочется быть старше, чем он есть: он уже стоял со стариками и курил; но недолго — пошел к девушкам помогать и болтать глупости о своей любви. Молодой он и красивый, но никогда не любила его Мариетт. А он всегда любил ее — всегда. Теперь он что-то нашептывает одной из девушек, а сам все оглядывается — где-то Мариетт?
— Ты такая красивая… — говорит он, обнимая.