Шрифт:
Но всему на свете приходит конец, и как-то среди сладкой послеобеденной дремоты (за книгами я частенько засиживался до рассвета, и молодой здоровый организм брал свое) меня разбудил Дмитрий Иринархович.
– О! Вас и не узнать! – Кавелин просто лучился добродушием. – Поправились, румянец во всю щеку… Не пора ли вам, батенька, заняться делом?
– Это смотря какое дело… – Большевиков мне сейчас упрекнуть было не в чем, но так запросто идти в услужение врагу, лишившему меня всего на свете, я не собирался.
– Хорошее дело, доброе, – заверил меня жандарм-оборотень. – Прямо по вашему призванию, литераторскому.
– Воспевать успехи пролетарской революции? – язвительно спросил я, отлично зная, что успехов особых нет и не предвидится, – наоборот, разруха, голод и запустение. – Думаете, у меня получится?
– Какие там успехи… – чуть погрустнев, махнул рукой искуситель. – Успехов нет… Сейчас нет. Я вам, дорогой мой, предлагаю помечтать. Вспомните, как замечательно вы описали Февральский и Октябрьский перевороты и особенно то, что произошло между ними.
– Еще один переворот?
– Почему же? Напишите о том, как жизнь налаживается, постарайтесь описать все без злобы, отстранившись от вчерашних обид…
– Хороши же обиды…
– В общем, напишите, как получится. Помнится, вы как-то обронили мне, что ту свою повесть создали за какие-то два-три дня, словно кто-то невидимый нашептывал вам на ухо. Ведь вы тогда ничего не преувеличили?
– Нет…
Желание ёрничать и брызгать ядом испарилось само собой. Я вспомнил далекое, уже подзабытое к тому моменту, „откровение“, когда внезапно, посреди приготовления домашнего задания, прямо в тетради по геометрии принялся строчить текст, о котором не думал еще минуту назад. Как безуспешно зазывала меня на ужин добрейшая моя, покойная тетушка Лидия Тихоновна, как болели от непривычного труда пальцы… Как перечитывал я написанное и дивился, откуда это такое могло прийти в мою детскую голову, забитую вовсе не классовой борьбой, а вполне мальчишескими насущными заботами. Вроде вожделенной серии марок Британской Гвианы, которую я надеялся выменять у жмота Керенского, или безнадежной любви к признанной красавице Сонечке Калистратовой…
Видимо, я несколько переменился в лице, поскольку Дмитрий Иринархович, полуоткрыв рот, с каким-то благоговейным чувством взирал на меня, словно я только что прошел по воде „аки посуху“ или превратил воду в вино. Уж он-то знал, насколько точно воплотилось в жизнь то „прозрение“ и как невозможно было изменить что-то в проложенной им колее.
– Я… Я не знаю… – вышел я из ступора и беспомощно взглянул на бывшего жандарма. – Получится ли у меня? Я ведь даже газет не читаю…
– Это и к лучшему! Газеты тут только помешают. Пишите, что взбредет в голову. И не ограничивайте себя временными рамками. Загляните в будущее настолько, насколько это будет возможно.
– На год?
– Да.
– На пять?
– Превосходно!
– На десять лет?
– А хоть бы и на пятьдесят! Вот, держите…
Он порылся в кармане и выложил передо мной на стол новинку по тем временам – „вечное перо“.
– Это чтобы не отвлекаться, обмакивая перо в чернильницу. Да и клякс поменьше будет, а то знаю я вашего брата-гимназиста! – пошутил он, грозя мне пальцем.
Я осторожно взял в руки авторучку, которую до того приходилось видеть лишь несколько раз, да и то издали, ощутил благородную тяжесть и прочел надпись на золотом ободке: „PARKER – Fountain Pen“…»
Владислав оторвался от чтения и снова, с еще большим уважением взял в руки отцовский «Паркер». Все точно – едва различимые на потертом золотом ободке буквы: «PARKER – Fountain Pen»…
«Неужели этой ручке… Так, двадцать первый… Не менее восьмидесяти пяти лет? Не может быть! А впрочем…»
Он отложил ручку и вновь вернулся к отцовской исповеди…
– Ну что же, Георгий Владимирович…
Кавелин подровнял стопку листов, пролистнул ее будто пачку довоенных сторублевых ассигнаций-«катенек» [14] (Сотников видел подобную процедуру лишь раз в жизни, при описи отбитого у красных имущества не то в Харькове, не то в Екатеринодаре) и, убрав в папку, аккуратно завязал тесемки.
14
На сторублевой купюре Российской Империи была изображена Екатерина II, поэтому в народе ее называли «Катенька».
– Не мне судить, но, по-моему, вы более чем достойно справились с возложенным на вас поручением.
– И что теперь? – Осунувшийся от многодневной и многонощной работы молодой литератор, не поднимая глаз, изучал узор на покрывающей стол скатерти. – К стенке?
– Почему же так мрачно? Просто погостите у нас еще немного, отдохнете… Вы ведь писали, не отрываясь, целый месяц!
– Тридцать четыре дня.
– Вот видите. Целых тридцать четыре дня. Да вам просто необходим отдых! Сегодня же я распоряжусь, чтобы вас перевели за город. Есть, знаете ли, под Москвой одно прелестнейшее имение… Бывшее владение графа… Простите, запамятовал имя. Но это и не важно… Недалеко, верстах в тридцати. Конечно, и оно не избежало вандализма, но, уверяю вас, все уже восстановлено и приведено в почти первозданный вид. Будете гулять по парку, удить рыбу… Вы ведь любите удить рыбу?
– Никогда не пробовал.
– Ничего, научитесь. Товарищ Алкснис заядлый рыболов, и он с удовольствием научит вас всем премудростям рыбной ловли. Презанимательнейшее занятие, уверяю вас!
«Значит, латышские стрелки тоже поедут со мной… – подумал Георгий. – Пятьдесят на пятьдесят: и шлепнуть могут, и действительно отвезти куда-нибудь подальше от Москвы. Ничего. Бог не выдаст – свинья не съест… Погуляю там немного и попробую сделать ноги…»
– И сколько я там буду… отдыхать?
– Ну, куда вы торопитесь? Разве вам плохо под нашей опекой?