– Не броди, как кот возле горячей каши, Гессе. Давай прямо.

– В детали погружаться не буду, – решившись, заговорил Курт, по-прежнему стараясь не встречаться с направленными на него взглядами и все так же с осмотрительностью подбирая слова. – Лишь главное. Для начала, сообщу о таком факте: Фридрих Крюгер, судя по всем признакам, заключил… нечто вроде договора с… скажем так – с одним из самых древних… демонов, известных человечеству. Древнее Сатаны, который перед ним – ребенок, не более.

– Хочешь сказать, – перебил чуть слышно Бруно, – что его болтовня насчет того, что было прежде самого Создателя… Хочешь сказать – это правда?

Курт болезненно поморщился, пытаясь сложить нужные слова так, чтобы не вытравить из обоих своих собеседников остатки их и без того изрядно пошатнувшейся уверенности в окружающем мире.

– Просто все сложнее, – отозвался он, наконец. – Гораздо сложнее, чем принято полагать, вот и все.

– Хотел бы я знать вот что, – произнес Бруно чуть слышно. – Сколькие из сожженных были казнены за знания о том, что знаешь и не говоришь нам теперь ты… Что кривишься? Излишне неприкрыто выражаюсь? Не так, как у вас теперь принято? «Конгрегация», «жесткий допрос», «исполнитель» и «исполнение приговора»… Хотя всем известно, что это Инквизиция, пытка, палач и сожжение заживо.

– Снова за старое?

– Я только начал привыкать к тому, что ошибался на ваш счет. Только-только начал сживаться с тем, что и сам я во всем этом увяз по уши; и мне было бы мерзко узнать о том, что все, во что я верил до сего дня, – ложь, и все вы от тех, кого возводите на помост, отличаетесь лишь тем, что имеете власть запретить им знать.

– «У вас»… «на ваш счет»… – повторил Курт с усмешкой. – «Вы»… Еще неделю назад было «мы».

– Ты не ответил. Вы устраняете тех, кто обладает вашим тайным знанием? За то, что пытаются дать знание другим?

– Кому?

– Людям.

– А нахрена им это знание? – пожал плечами Курт и, перехватив ошеломленный взгляд подопечного, вздохнул. – Бруно, ты слишком хорошо думаешь о людях. Вся твоя жизнь ничему тебя так и не научила… Послушай-ка, что я тебе скажу. Ты сам же, вот только что, мгновением ранее, упомянул о том, что для тебя имеет значение все то, во что ты верил и веришь, что разрушение этой веры тебя… не порадует. А что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все наши тайны? Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина попросту отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия – она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними.

– Как сейчас – вы, – заметил Бруно. – Конкуренции не терпите?

– Да, как сейчас – мы. Да, не терпим. А для чего она? Что изменит к лучшему?

– Как знать…

– Вот и узнай для начала. Этими идеями напичкал тебя Каспар полтора года назад? – спросил Курт прямо. – «Знание дает силу», «знание – народу»? Долой душителей свободы? Он в тебе не ошибся; знал, что семена упадут на благодатную почву.

– Стало быть, не отрицаешь? Обладателей знаниями – под нож?

– Primo. Не обладателей, а проповедников. Secundo. Кто сказал тебе, что в знании – счастье? Большинству лучше знать как можно меньше, дабы не делать нездоровых умозаключений, вредоносных как для них самих, так и для их близких, друзей, соседей… в конечном счете – для государства и всего порядка мироустроения, быть может.

– Но Инквизиции это не касается, верно?

– Верно, – игнорируя его насмешливость, кивнул Курт. – Нас это не касается.

– Почему? Почему можно вам и нельзя другим?

– Рано, – отозвался он коротко. – Я уже объяснил, почему. У большинства простых смертных, Бруно, от чрезмерного знания попросту сносит крышу, вот и все. Ни ума, ни простой порядочности большой запас сведений сам по себе не добавит, а ни того, ни другого у большинства людей нет… Люди не готовы к знанию. Как оказывается на поверку – не готовы даже вы. Даже в ваших душах поселились сомнения, и если реакции Бруно я не удивляюсь, то…

– Я ничего не сказал, – возразил Ланц чуть слышно, и он так же тихо отозвался:

– Это и пугает.

– Я не в том возрасте, чтобы менять убеждения, – с натугой улыбнулся сослуживец. – И до последнего буду цепляться за то, что знал, уверяя себя, всюду ища подтверждение тому, что моя вера не пуста. Гнать любые сомнения. Я слишком многим пожертвовал в своей жизни ради этой веры, чтобы вот так просто отказаться от нее…

– Послушайте, – оборвал Курт устало, – послушайте меня оба. Подумайте вот над чем: я узнал и даже увидел больше вас. Много больше. Но я все еще здесь, ведь так? Я все еще не оставил службы, как мне не раз предлагалось, я – здесь.

– Не аргумент; ты фанатик, – возразил Бруно; он поднял брови в почти ненаигранном удивлении:

– Я должен был оскорбиться, или это похвала?

– Это факт.

– Как угодно. В таком случае, мне придется выразиться напыщенно: вы не оставляете мне выбора. Все это не имеет значения, потому что в конечном итоге наша служба – восстановление добра и справедливости.

– Милосердия и справедливости, – криво ухмыльнулся Бруно; Курт улыбнулся, тронув пальцем цепочку Знака на шее:

– Именно. Дискуссию о значимости доступного знания мы вполне можем перенести на будущее; с удовольствием буду полемизировать с тобой, когда возвратимся в Кёльн – засядем в этой студенческой забегаловке с парой пива и перемоем Инквизиции косточки. Сейчас главное – Крысолов. Кто-то полагает иначе?