Пару секунд граф пристально вглядывался в меня, пытаясь выяснить, насколько решителен мой настрой. Затем проворно выскочил из кресла и утиной походкой направился к двери.

— Ишь ты, как скрипит! — забормотал он, — Погоди-ка, прикрою дверь. Сквозняки разыгрались, вон как свистят, окаянные! По всему дому носятся и нет от них покоя.

Я и впрямь слышала какие-то то ли свисты, то ли стоны, но сейчас меня занимал вопрос более важный, чем неугомонные сквозняки.

Старику нужно было время, чтобы обдумать мои слова. И он пытался выиграть его. Закрыв дверь, он прошел к камину, где уже тлели малиновыми боками угли и тяжелой кочергой сгреб их в кучу. Затем остановился у книжного шкафа и снял с полки большую Библию, пышно украшенную рельефным узором и золотом. Ее фронтиспис изображал Авраама, приносящего в жертву Исаака.

Положив передо мной книгу, дед указал на пожелтевшую страницу. На первом листе, согласно обычаю, он когда-то записал четким почерком, какой не встретишь в его письмах, все значимые даты своей семьи. Но имя сына и день его рождения скрывались за жирной чертой. Однако чуть ниже стояли новые записи. Это вновь было имя моего отца, а рядом имена моей матери и мое, даты дней рождений, брака родителей и их смерти.

Костлявый палец постучал по листу, попав как раз на дату смерти отца.

— От этого ты никуда не денешься, Найтингейл, — назидательно заговорил граф. — Куда бы ты ни бежала, везде тебя будет преследовать Китчестер, потому что ты не свободна. Ты — звено единой цепи; ты — часть почти тысячелетней истории, немыслимой без долгой череды тех, кто предшествовал нам, без оглядки следуя путем преемственности. Мы не можем существовать разрозненно, потворствуя своим личным нуждам, которые мы по близорукости своей, склонны считать первостепенными.

— А отказавшись от сына и зачеркнув его имя, лишив Китчестеров той самой пресловутой преемственности, вы вовсе не потворствовали своим личным нуждам?

— Это совсем другое.

— Да что вы говорите! — вместо восклицания из меня вырвалось какое-то простуженное сипение. В горле стоял ком, ершистой щеткой раздирая плоть.

— Нора права, Эдвард не желал быть одним из нас. Как изящная роза кичится, что не схожа с грубым чертополохом, так и он раздувался от гордости, что отличается от нас. Он всем существом восставал против Китчестера и семьи, все время пичкал нас вздором о самозаклании и фанатичном поклонении… Женитьба на твоей матери стала для него своего рода подтверждением того, что он осколок, отдельное звено, которое оторвалось от длинной цепи, не найдя в себе сил принять многотонный груз, что удерживает эта цепь.

— Если нам есть в чем себя упрекнуть, мы всегда отыщем виновных.

— Я поступил согласно его потаённому желанию, но это не умоляет моей вины! Я уже говорил, что сделаю все, чтобы искупить ее… Ты же — одна из нас! В тебе дух Китчестеров.

Граф вернулся за стол и, приняв расслабленную позу и смежив веки, закурил. Так он просидел около минуты. Пергаментное лицо, испещренное оспинами, не выражало ничего.

Внезапно запах табака стал нестерпимым. Мне захотелось вырвать трубку из сведенных артритом, но все еще крепких пальцев, и выкинуть ее в окно. А еще лучше — запустить ею во вредного старика. Но вот он открыл глаза. В них не было триумфа от долгожданной победы в нашем разногласии. Теперь он владел моим словом. Однако за деланным презрением я видела не слишком тщательно скрытую растерянность.

— Ты готова отказаться от всего, что так принципиально отстаивала и защищала, и всё из-за этой никчемной свадьбы?

— Да, готова! Для кого-то цена этой «никчемной» свадьбы — сама жизнь! Но что вам до этого! Вы же Китчестер!

Старик не удосужил мои слова вниманием.

— Ты понимаешь, что тебе придется выбросить из головы всякую блажь насчет Академии и учительства. С самого начала эту смехотворную затею надо было придушить на корню.

— У меня на этот счет другое мнение!

— Телячьи мысли! — взбеленился дед, его подбородок с реденькой порослью как-то по-козлиному затрясся. — Теперь твоя жизнь связана только с Китчестером! Обязательства и исключительная репутация нашего рода в обществе удержат тебя от этой придури, какую ты вбила себе в голову по неопытности и молодости. Ты Китчестер, ты леди, в конце концов, и всякое отребье не смеет помыкать тобой! Моя внучка — общественная гувернантка! Не бывать этому!

— Вы только не волнуйтесь! А то Элеонора устроит мне взбучку за ваши расшатанные нервы.

Мое хладнокровие подействовало на старика отрезвляюще. Он умолк, состряпав натруженное от сосредоточенной думы лицо. Когда молчание стало невмоготу, я спросила:

— Значит, вы согласны на эту сделку, я правильно поняла вас?

— Согласен ли я? И ты еще спрашиваешь?! Да, черти тебя возьми! Я пойду в этот скотный двор, в эту чумную кузню! Я пойду и буду скалиться, чтобы показать, какой я радушный владетель, добрячок и простачок, чья душевная щедрость простирает свое благоволение без разбора на всех тварей божьих!

Я не могла сердиться на него. Он вел себя, как капризное дитя, которому впервые отодрали уши за шкодничество. В его поведении было что-то уморительное, что не давало места гневу.

— На вечере в твою честь я объявлю о решении сделать тебя преемницей. Люди должны знать, что я официально признал в тебе свою внучку и наследницу, иначе могут возникнуть ненужные разговорчики. Ко всякого рода новостям и событиям всегда относились с большим пристрастием.

— Хорошо, — мирно сказала я.