"И перспективы очень плохи", — неопределенно проговорил профессор Брандт.

"А от кого это зависит?" — снова спросил я.

"От нашего фюрера и его великой армии, которая должна сдержать натиск русских, точнее говоря, которая по приказу фюрера сдержит этот натиск!" — заявил Брандт и одернул свою тужурку, украшенную золотым партийным значком. "В общем, наша ставка — это наша армия. Либо она существует, либо ее нет. Либо она нас спасет, либо не спасет. Выпадут кости хорошо, значит, у нас есть шанс, выпадут плохо... полетят наши головушки! Вот и все, что мы сейчас хотим установить".

Между прочим, впоследствии оба они были казнены союзниками за преступления против человечества. Эти преступники проводили опыты по эвтаназии3

Я еще немного понаблюдал за ними, как вдруг завыла сирена. Особую нервозность проявили судьи во главе с Фрайслером. Предводительствуемые профессором Брандтом, они бросились к машинам. Мой голландский друг и я последовали за ними. Мы сели в автомобиль и помчались к бомбоубежищу на Вильгельмштрассе. По приказанию Брандта перед нами распахнулось парадное бывшего дворца рейхспрезидента, ставшего резиденцией министра иностранных дел Риббентропа. Пробежав через двор, мы юркнули в едва освещенный вход в подвал, спустились по крутой лестнице, прошли через две или три массивные стальные двери, спустились еще ступенек на сорок и наконец очутились в надежном месте, где бомбы были не страшны.

Здорово окопались, подумал я и толкнул моего друга. Он понимающе подмигнул мне и сказал шепотом: "Здесь и война хороша, Манфред!" Я осмотрелся и обомлел — все здесь было прямо как в сказке: столики, накрытые белоснежными скатертями, толстые ковры, кресла, едва слышное гудение вентиляторов, официанты и слуги в черном. На блюдах фрукты, конфеты, бутерброды. Мы непринужденно расселись и закусили. Сюда не доносились ни раскаты зенитных орудий, ни грохот бомбардировки. Полный уют и комфорт. Мы пили французский коньяк и курили.

"А здесь и впрямь недурно, — обратился я к профессору Гебхардту. — И не страшны никакие сюрпризы с начинкой, падающие с неба".

"Что вы, дорогой Браухич! Это еще по-спартански, — ответил он. — В сравнении с большим бомбоубежищем около личного бункера фюрера это просто ничто. Но туда пускают только господ пассажиров первого класса. Это же — второй сорт, хотя, как видите, тоже вполне терпимо".

Как же трагична участь населения, с ужасом подумал я. Годами, из ночи в ночь, оно ютится в убогих убежищах, гибнет сотнями, тысячами, сгорает заживо, умирает от удушья. А передо мной расселись те, кому миллионы затравленных, изголодавшихся и больных людей обязаны всем своим безмерным горем, те, кто все еще продолжал гнать армию и народ на бессмысленную смерть.

В конце 1944 года в мюнхенском армейском музее на похоронах командира автомотокорпуса майора Гюнляйна я в последний раз видел Гитлера. Мне вновь представилась возможность посмотреть вблизи на человека, который нагло и самоуверенно продолжал творить свои беспримерные злодеяния.

Охраняемый несколькими десятками эсэсовцев, в зал вошел уже явно надломленный человек. Он уселся передо мной, подпер голову рукой и безучастно выслушал надгробную речь Геббельса. Охрана была расставлена так, что никто не смог бы сделать незаметно даже малейшее подозрительное движение.

Тринадцать лет пролегли между днем моей первой мюнхенской встречи с неким "господином Гитлером" и этим пасмурным днем. Тогда мне бросились в глаза его необычные, экстравагантные манеры, его небрежный и неухоженный внешний вид. Сегодня я знал, что он войдет в историю моего народа как самый жестокий убийца. Кто мог это знать тогда?..

В начале 1945 года ресторан "Тэпфер", окруженный морем развалин, все еще продолжал функционировать. Подходить к нему или уходить из него приходилось по грудам обломков. В один из последних вечеров, проведенных мною здесь, я встретил своего бывшего офицера-наставника из дрезденского военного училища г-на фон Зигеля, которого хорошо запомнил как организатора "сладкой жизни" в Монте-Карло.

Он приветствовал меня радостно и беззаботно, словно мы пришли на веселый праздник. Его все еще безукоризненный мундир украшали полковничьи погоны. В Берлин он прибыл по какому-то особому поручению своего генерала и на следующее утро намеревался вернуться на "фронт". От его великосветских манер, памятных мне по Монте-Карло, не осталось ничего. Я видел перед собой типичный образец германской милитаристской надменности, символизируемой орлом-банкротом на нашивке. Как разительно менялся облик фон Зигеля на протяжении его жизни! Он начал солдатом кайзеровской армии. После окончания войны в 1918 году, чтобы спастись от грозивших ему житейских невзгод, он вступил в добровольческий корпус, а затем стал служить в рейхсвере. Кульминацией его карьеры явилась "сладкая жизнь" на яхте, которую он устраивал своему богатому патрону, а заодно и себе самому. Но это длилось недолго, и он снова надел военный китель, на сей раз гитлеровского ландскнехта...

В этот вечер он хвастливо болтал о "секретном чудо-оружии", которое с минуты на минуту должно вступить в действие, в каком-то самоупоении твердил избитые фразы о "выдержке и стойкости до конца". Этот "почтенный" офицер, как и встарь, молол несусветную чушь об "ударе в спину". Я не подозревал, что через несколько лет вновь услышу о нем, когда он станет экспертом "по борьбе с красными" и начнет продавать новым хозяевам свой "восточный опыт"...

Кремер, мой шеф и уполномоченный по танковому вооружению, ни за что не хотел поверить в неминуемый крах Германии. На полном серьезе он готовил переезд своего учреждения в какую-то пещеру в горах Гарца. Я твердо знал, что конец близок, и вовсе не желал дожидаться его в горной пещере.