Эти мысли больше не оставляли меня. Мы все чаще и подробнее обсуждали их, пока наконец после долгих раздумий не решили сжечь все мосты, связывающие нас со старым миром.

Мое решение было не из легких, но я твердо принял его, ибо не желал снова и снова терзаться угрызениями совести, когда все уже станет необратимым. Я более чем достаточно насиделся в лодке Гитлера и ни за что не хотел забираться в нее вторично. Лодка эта осталась той же. Разве что ее кормчим уже не был фюрер.

Из огня да в полымя

Как нельзя кстати, в октябре 1949 года Аргентинский автомобильный клуб прислал мне приглашение участвовать в трех больших гонках в Буэнос-Айресе, Росарио и Мар-дель-Плата. Устроители обещали предоставить в мое распоряжение современный 1,5-литровый "мазерати". Я был в восторге. Во-первых, это был повод покинуть Германию, и, кроме того, очень уж хотелось вновь отвести душу за рулем гоночного автомобиля.

Не расспрашивая о подробностях, я протелеграфировал свое "да" и поблагодарил за приглашение. Все остальное, как я полагал, можно будет согласовать на месте. Я надеялся на возможность остаться навсегда в Аргентине или где-нибудь еще. Короткое предотъездное время надо было использовать для приведения в порядок моих финансовых дел, в чем мне помогал сотрудник Мангеймского банка Ойген Кох. Пришлось также заняться распродажей имущества и заказать у портного гардероб, подходящий для южноамериканского климата. Словом, дел было хоть отбавляй. Каждую свободную минуту мы посвящали изучению основ испанского языка.

Наконец настал день прощания с нашим домом и двором, с нашей Германией. Поезд доставил нас к первому пункту нашего путешествия — к чете Караччиола в Лугано. Это была наша первая послевоенная встреча в Швейцарии. Мы провели вчетвером долгий чудесный вечер. Нам было о чем вспомнить. Прошло около десяти лет с памятного для меня дня 1939 года, когда в этой же комнате, где ничто не изменилось, с этими же людьми я обсуждал проблемы, возникшие передо мной в связи с приходом нацистов к власти, Тогда я не понимал сути "их" захватнической войны и пытался держаться в стороне от нацистской пляски смерти. Теперь же я намеревался покончить с той Германией, которая нисколько не преодолела свое кровавое прошлое и, по всей видимости, и не собиралась преодолеть его.

Мои дорогие друзья Бэби и Руди Караччиола очень внимательно слушали меня. Они правильно поняли все, что побудило меня и жену раз и навсегда порвать с Федеративной республикой и уехать в Южную Америку.

Наутро мы отправились в Рим — второй этап нашего пути — и уже пополудни сели в четырехмоторный самолет, доставивший нас в Аргентину.

В аэропорту под Буэнос-Айресом нас сердечно встретил спортивный президент Аргентинского автоклуба. Он усадил нас в свою машину и на совершенно фантастической скорости — даже я немного струхнул — домчал нас в город, где мы устроились в гостинице. Стремительный темп, темперамент! — вот мое первое впечатление от этого континента. По широким проспектам — авенидас, окаймленным пышными насаждениями, оглашая город какофонией гудков, со скоростью не менее 80 километров в час неслись нескончаемые вереницы автомобилей...

Наш номер в гостинице причинял нам немало огорчений. Хоть он и находился на четвертом этаже, в него непрерывно проникал адский шум этого суматошливого четырехмиллионного города. Из-за грохота открыть окна было просто немыслимо, и это при тридцати с лишним градусах в тени! К тому же водонапорный резервуар, из которого в гостиницу подавалась вода для питья и умывания, часами накалялся под свирепым аргентинским солнцем. Не свежая, прохладная вода, а какой-то полукипяток! Каждое движение в этом влажном воздухе было мучительно, одежда так и липла к телу. Написать открытку или пришить пуговицу стоило нам огромных усилий. От малейшего шевеления рукой пот проступал из всех пор. И вдобавок жажда, жажда и еще раз жажда!

Во время нашего первого ужина в хорошем ресторане, несмотря на вентилятор, подвешенный над столиком, я обливался потом. Он стекал ручьями за воротник и капал со лба. Что бы вы ни заказали, вам неизменно подавали одно и то же: бифштекс. Он всегда был величиной с мужской кулак, но приготовлен то одним, то другим способом, почему и назывался по-разному. Нас почти не угощали картофелем или овощами, зато на всех столиках высились груды белого хлеба.

Зная немного итальянский и французский, я кое-как мог объясниться, а с нашим убогим запасом испанских слов мы были просто безъязыкими.

На следующий день сеньоры из автоклуба устроили в нашу честь официальный прием, на котором я познакомился с молодым аргентинским гонщиком Хуаном Мануэлем Фангио. Он только что выиграл 3000-километровый звездный пробег по Аргентине, установив при этом новый рекорд. При первом же соприкосновении с официальными деятелями автоклуба я выучил самые главные слова местного языка — "маньяна", что означает "завтра", а также "аста маньяна", то есть "послезавтра" или, если угодно, "попозже".

Сегодня за коктейлем эти господа не желали говорить со мной о деле, завтра тоже не собирались показать мне обещанную 1,5-литровую гоночную машину. Все откладывалось до "аста маньяна" — до послезавтра!

"Подробности отдельных гонок, сеньор фон Браухич, Вы согласуете завтра с нашим спортивным президентом. Теперь же мы просто хотим порадоваться Вашему присутствию среди нас!"

Очень скоро я узнал, что вежливый аргентинец никогда не говорит "нет", а только "маньяна", что может означать через несколько недель, или месяцев, или вообще никогда!

Чтобы приспособиться к местным нравам, мне вскоре пришлось отказаться от своей врожденной немецкой склонности к порядку. До старта оставалось еще несколько недель, но мой автомобиль мне так и не показывали. Поэтому я все больше беспокоился.