Итак, моя первая попытка определиться в новой обстановке оказалась неудачной. Поэтому я опять уединился в своем деревянном домике. Здесь мне и моей жене Гизеле — мы вступили в брак в 1946 году — предстояло мирное и спокойное существование в стороне от великой послевоенной сумятицы. Предельно скромный быт позволил мне вести эту тихую жизнь в течение нескольких лет, а в 1948. году в связи с финансовой реформой я, будучи владельцем акций, вновь стал состоятельным человеком.

Осенью 1948 года во Франкфурте-на-Майне при основании Автомобильного клуба Германии меня избрали его спортивным президентом.

Пользуясь своими широкими международными связями, я добился того, чтобы этот бывший кайзеровский клуб, в который в свое время могли вступать только видные и богатые граждане, получил всеобщее признание и был принят в состав Международной автомобильной федерации, штаб-квартира которой находилась в Париже. По случаю избрания президиума этого клуба будущий боннский министр транспорта Зеебом выступил с речью, которую я выслушал с полным недоумением. То была речь махрового, старорежимного прусского офицера. Подобные слова я слышал из года в год, вплоть до последних дней войны. Я не верил ушам своим. Однако присутствующие не только не освистали его, но, напротив, восторженно аплодировали. Неужто же я был одинок в своем ожидании каких-то новых идей, какой-то новой политики? В кругу этих консервативных людей я не обнаруживал ни намека на желание перемен. Они хотели сохранить все, что привело нас к окончательной погибели в 1945 году. Большинство из них даже намеревались ввести в игру уцелевшие силы СС и гестапо. Горько разочарованный таким поворотом дел, я при первой же возможности отказался от своего административного поста в автоклубе. Я твердо решил снова участвовать в гонках, а это нельзя было совместить с должностью спортивного президента, которая исключает получение международных водительских прав гонщика. И вообще по уставу клуба любому сотруднику его аппарата не разрешалось участвовать в состязаниях.

Поздней осенью 1948 года под Мюнхеном впервые были организованы большие гонки детей на педальных автомобилях. В качестве "приманки" для сотни юных "гонщиков" устроители этого соревнования пригласили Рудольфа Караччиолу, Эвальда Клюге — чемпиона Европы по мотоциклетному спорту — и меня.

В борьбе против этих двух асов я завоевал первый приз — радиоприемник, который мне вручил мюнхенский обер-бургомистр Виммер. Вечером мы, гонщики, как в старые времена, сидели в небольшом кафе за телячьими колбасками и пивом. Вдруг мне поклонился какой-то плохо одетый господин в штатском, в котором я узнал бывшего адъютанта Гитлера обергруппенфюрера СС Шауба. Мало того, тут же через некоторое время я обнаружил эсэсовского генерала Вальтера и в довершение ко всему "фотопрофессора" Гофмана, бывшего "придворного шута" Гитлера. Все они снова были на свободе и в превосходнейшем расположении духа, Я бы не удивился, если бы вдруг они хором рявкнули: "Хайль Гитлер!" Несмотря на приподнятое настроение и радость встречи с моим старейшим соперником и другом Рудольфом Караччиолой, я уже не мог отделаться от страшной мысли: эти крысы опять выползли на свет...

В сентябре 1949 года, находясь в служебной поездке, всего через несколько дней после провозглашения Федеративной Республики Германии, мой друг Джеймс Льюин вновь захотел повидаться со мной. К тому времени я опять поселился в своем доме у Штарнбергского озера, который мне наконец удалось отбить у американцев. Джеймс сиял от удовольствия. Толково и живо он изложил мне свои соображения по поводу положения в стране и программы нового западногерманского государства. Слушая его, я невольно насторожился: он откровенно похвалялся тем, что еще в 1945 году верно предсказывал дальнейшей ход событий. Теперь, по его мнению, для всех политических сил Западной Германии настало время действовать. "Времена Потсдамских соглашений прошли, — многозначительно заявил он.— В Америке есть люди, порицающие Эйзенхауэра. Они упрекают его за то, что он так и не сумел убедить президента Трумэна организовать еще тогда, в 1945 году, поход на Россию совместно с остатками вермахта. Америка намерена создать кольцо обороны против России. Для этого ей потребуется опыт нацистов. Ты меня пойми, Манфред: как еврей, я, конечно, не в восторге от такой перспективы. Но ничего не попишешь, политика — холодное, рассудочное дело. Тут наши чувства не должны играть никакой роли". Я был буквально ошеломлен.

"Однако все мои "потребности" в милитаризме и политической путанице удовлетворены в полном объеме!" — шутливо заметил я.

И, словно желая оправдать в моих глазах намерения США, он снова во всех подробностях стал расписывать "красную опасность", от которой-де, мол, необходимо защищаться. "Только благодаря ей старые нацисты снова имеют шансы! И твои дела пошли бы куда лучше, если бы в свое время ты был членом национал-социалистской партии".

Как мне показалось, Льюин хоть и не без опаски, но все же как будто солидаризовался со взглядами своих вчерашних смертельных врагов. Он застрял где-то между своим прошлым и "красной опасностью", запутавшись в этом безвыходном для него лабиринте.

Я с сожалением пожал плечами и сказал: "Если бы все сказанное тобой было правдой — а в это я никак не могу поверить, — то, выходит, все должно начаться сначала. Нет уж, дорогой Джеймс, покорнейше благодарю!"

"Потому-то я и рад, что перестал быть немцем и могу снова вернуться в Америку! Понимаешь?"

Вскоре он простился, сказав, что должен заехать по делам в Берлин, а заодно повидать там наших старых друзей. Он не знал, когда мы опять увидимся. Я надеялся, что это будет вскоре: слишком много накипело на душе и хотелось обо всем поговорить.

Долго еще мы сидели с женой, размышляя об услышанном.

"В общем-то, Джеймс прав, достаточно поглядеть вокруг, и все как на ладони, — сказал я. — По соседству с нами живет на роскошной вилле эсэсовский генерал Вольф, близкий друг Гитлера и правая рука Гиммлера. В Мюнхене я встретил на улице обергруппенфюрера СА Брюкнера, бывшего личным адъютантом Гитлера с 1933 по 1936 год. И он мне говорит, да еще с этакой улыбочкой, что проживет беззаботно до конца своих дней, что, мол, его состояние, нажитое в "доброе старое время", пристроено в надежном месте".

"Но мы-то что можем сделать против этого? — с грустью спросила Гизела. — Протестовать? Возмущаться?.. Я просто в отчаянии. Только бы не повторилось прежнее: бомбежки Берлина, нескончаемый страх по ночам, тревога за родителей в Аахене, голод... Пережить все это снова немыслимо!"

Мы долго не ложились спать, перебирали в памяти воспоминания военных лет... И впервые у нас возникла мысль покинуть эту Германию. Правда, заговорили мы об этом неуверенно, осторожно. Мы не знали, с чего начать, как осуществить наш неясный замысел. Но он прочно засел в мозгу. По ночам я твердил про себя: уложи чемоданы, уезжай отсюда, будь мужественным и сильным, в твои годы еще вполне возможно начать где-то все сначала. Еще не поздно! А здесь ты никогда не будешь спать спокойно!