Слушая рассуждения патера Манфреда, я не сомневался в его доброй воле. Мне нравилось, с каким упорством он стремился найти живую связь своего учения с нашим временем. Благословение, которое он от имени своего бога давал бедным, слабым и страждущим, не имело ничего общего с благословением смертоносного оружия, даваемого церковью во всем капиталистическом мире.

Однажды, когда мы с ним сумерничали на террасе, он мне сказал: "В будущем католическая церковь и вообще учение бога ни в коем случае не должно опираться на страх, нужду и человеческую слабость. Это учение необходимо внедрить в подлинную жизнь, только тогда оно пребудет в веках. А буржуазный мир часто пользуется верой лишь для того, чтобы ханжески прикрывать ею дурные дела. Все свои усилия мы должны сосредоточить на простых людях, на народе, стремиться охватить всех до одного. Первый шаг в этом смысле должны были сделать священники-рабочие. К сожалению, им это не удалось. Жизнь оказалась сильнее!"

Потом я много раз вспоминал его слова и удивлялся, как ясно рассуждал этот человек, несмотря на свою религиозную ограниченность. Через несколько дней патер Манфред покинул наш лес и отправился на несколько дней во францисканский монастырь под Мюнхеном, чтобы там, в тишине своей кельи, собраться с мыслями...

Я от души радовался, когда время от времени мое уединение нарушалось визитами друзей, которые непрерывно поддерживали спортивные контакты с ГДР и устраивали общегерманские соревнования.

Именно здесь, в этом пристанище "духовных отцов", под "сенью церкви", мне казалось вполне правильным и уместным много говорить о мире. Приглашая в этот дом людей, стремившихся только к хорошему, я, разумеется, нисколько не злоупотреблял доверием моих хозяев. Правда, гости мои были далеки от церковной жизни, по все они тоже жили и работали для блага людей. Я дорожил каждым их приездом. Но главным моим занятием была работа над книгой.

Наконец осенью пришла пора вернуться в наш дом в Кемпфенхаузене, где меня ждала Гизела.

Тем временем Ведомство по охране конституции учинило обыск в мюнхенском бюро нашего комитета. Они не нашли того, что хотели найти, чтобы запретить нашу деятельность. Самой "криминальной" уликой оказалась газета "Шпортэхо", которая была конфискована. Покопавшись в наших бумагах добрых два часа, обнюхав все углы, шпики не могли скрыть своего разочарования незначительностью "добычи". В общем, подступиться к нам с этой стороны им не удалось. Да нам и нечего было скрывать. Обилие корреспонденции с различными спортивными союзами не давало повода к каким-либо придиркам. Поэтому через короткий срок наши противники изменили тактику.

Вскоре после описанного эпизода, в одно воскресное утро, наш делопроизводитель Вилли Хаас из города Заульгау, в прошлом известный метатель копья, попросил меня о встрече в кафе. Поздоровавшись с ним, я сразу обратил внимание на его взволнованный вид и беспокойные движения. С момента основания комитета мы с ним нашли общий язык, подружились и доверяли друг другу. И вдруг он заговорил так, что я усомнился, в своем ли он уме. "Требую с сегодняшнего дня удвоить мой оклад и увеличить командировочные, — сказал он. — Если ты против, то я провалю весь комитет и не посчитаюсь даже с тобой!"

"У тебя что — не все дома, Вилли?" — невольно воскликнул я.

"Я прекрасно понимаю, что говорю. Прошу дать мне ответ завтра, не позже полудня",— отрезал он, встал и, не простившись, ушел.

Мне очень не хотелось поверить, что кому-то удалось подкупить моего сотрудника, который с таким неподдельным энтузиазмом занимался своей деятельностью. Но никакое другое предположение не приходило мне в голову. Поставить такое бесстыдное требование по собственной инициативе он, конечно, не мог. Уж он-то лучше всякого другого знал о полной невозможности удовлетворить подобную претензию. Наш комитет существовал на пожертвования, регулярно поступавшие от частных лиц из спортивных союзов и даже от некоторых промышленников.

На следующий день все мои сомнения рассеялись. Вилли Хаас говорил какими-то неясными намеками, болтал о якобы существующих "замаскированных денежных источниках" и грозил скандалом. Я дал ему вволю выговориться и посоветовал поступить в точности так, как ему приказали. При этом я полагал, что он действует по указке Ведомства по охране конституции.

Хаас действительно пошел в полицию и бесстыдно оклеветал нашу честную работу. Желая извлечь из своего предательства побольше выгоды, он попытался продать Западногерманскому спортивному союзу вымышленную им "информацию" о нашей посреднической деятельности. Г-ну Риттеру фон Хальту, тогдашнему председателю Олимпийского комитета ФРГ, он вручил какие-то документы нашего комитета, которые, однако, были настолько несущественны, что за них ему не заплатили и пфеннига. Но этот подлец все-таки выцарапал свои тридцать сребреников, когда выступил главным свидетелем по фальсифицированному обвинению, выдвинутому против комитета.

В тот же период ко мне в Кемпфенхаузен как-то приехал мой старый приятель Джеймс Льюин. Его появление было для меня как нельзя кстати, ибо, полагаясь на его осведомленность, я ожидал от него разъяснений по ряду политических вопросов. Казалось, и он обрадован встречей.

"Ну, как вам жилось в Южной Америке? — начал он разговор. — Когда мы виделись в последний раз, я никак не думал, что и ты и твоя жена так скоро отвернетесь от нашей прекрасной старой Европы. Но, как вижу, ты удивительно быстро вернулся обратно. Впрочем, я читал про тебя в газетах и все понимаю. Но каковы же, позволь спросить, более глубокие причины!"