Мать Али накинула пальто и вышла из дома на белый снег. Сапоги скрипели. Она ровно дышала, разрумянилась. Никого она теперь так не любила, как свою дочь, – заходя на территорию больницы и продвигаясь, боясь поскользнуться, между серыми корпусами. Она неожиданно для себя заплакала, но очень быстро вытерла слезу и вошла в нужный корпус, сбивая снег с каблуков.

Она уже всех здесь знала. Не скрывая, что только что плакала, кивнула гардеробщице и даже специально перед ней еще раз вытерла уже вытертую слезу. Та сочувствующе покачала ей головой и издалека спросила:

– Ну как?

Старушка подошла к ней и пожаловалась:

– Ну что, гонит меня, не велит приходить, грубит. Но что поделаешь, надо терпеть.

– Да, – согласилась гардеробщица, принимая у нее пальто.

Мать перед зеркалом надела темный платочек, громко высморкалась, натерев до красноты крупный нос, и, жалостливо поглядывая на каждого, кто бы ни шел ей навстречу, стала подниматься на второй этаж.

Она встретила санитарку. Та уже ее знала. Бабка сунула ей что-то завернутое в фольгу:

– Здесь четыре сосиски, перекусишь, – сказала она. Старая санитарка не обижалась такому дару. Она закивала и деловито спрятала сверток под халат.

Мать постучалась к Але. Она лежала в огромной, заставленной множеством других кроватей, на которых лежали и болели другие женщины, палате. Алина кровать стояла у стены, головой к окну. Больница была на окраине, в окнах виднелись шоссе и серый лес из поломанных сухих деревьев. Аля не поднималась с подушки. Мать села на стул, шурша принесенной в свертках едой.

– Мне кто-нибудь звонил? – спросила Аля, морщась на темный «театральный» платочек матери.

– Нет, нет, никто, – кротко отозвалась мать, стараясь ее не раздражать. – Вот тебе пюре с котлетками.

– Да я не хочу, – сказала Аля.

– Как не хочешь, съешь, – настырно проговорила старуха, как истинная мать.

– Да невкусно ты готовишь, – сказала Аля.

– А где ж денег на вкусное взять? – отозвалась мать. Аля отвернулась.

– Какая же ты дурная, – сказала она.

– Как ты ко мне относишься, – укоризненно протянула мать, – неблагодарная, э-эх! – Она все свернула и стала копаться в ее тумбочке.

– Вот тут, понимаешь, есть совсем безнадежные больные, – сказала Аля, ей уже было не важно, с кем делиться, – и знаешь, что они все переживают напоследок? Они итоги какие-то подводят, жалеют о каких-то целях, планах. Моя же жизнь – сплошная нелепица. Я в ней не могу разобраться. Я же не живу, я существую, вот что. Я слабею с каждым днем, мама! И мне очень жаль тебя, старуху. Как ты одна? И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить.

Старуха с жалостью поправила ей одеяло в ногах.

– У меня такая апатия, – сказала Аля. – Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То, как я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье, до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций! – Аля улыбается. – Ну, ты прости, если что не так, – сказала Аля.

– Я сейчас приду, – мать увидела проходящего врача.

– Нет, не приходи, я хочу одна полежать.

Старуха ушла, как бы уступив свое место Алиному сыну. Тот пришел румяный с улицы. Она схватила его руку и попросила:

– Скажи ей, пусть она больше не приходит. Она мучает меня! – Аля отвернулась к стене.

Сын нахмурился.

– Она позорит меня, носит какие-то сверточки санитаркам. Мне стыдно. – Аля поглядела ему прямо в глаза.

– Хорошо, я скажу, – не выдержал сын.

– Вот у меня не получается, а надо быть сильным, сильным, сильным, – вдруг заметила Аля.

В коридоре мать догнала крупную женщину-врача. Та, отдавая на ходу приказания другим врачам, остановилась:

– Ну, мы ее переведем в другую, отдельную палату, – сказала она безразличным тоном. Заранее скорбящий вид матери не внушал ей доверия, и она не вступала с ней в откровенные разговоры.

– Очень жалко мне одну женщину, – говорила та же самая врач у себя дома, сидя за круглым столом. Здесь у нее было тепло, кипел чайник. – Очень жалко мне эту женщину. – Врач закурила, держа крупную руку у усталого прищуренного глаза.

– Какую женщину? – спросил муж, сидевший на лавке напротив. Она равнодушно поглядела на него и заговорила: