Подобно тому, как на востоке Сицилии, со стороны Италии возносится дерзко в небо громада Этны, на западе ее, со стороны Африки возвышается властно горделивый Эрик. Если Этна знаменита своими подземными огнями и яростью придавленного ее громадой Тифона, то Эрик хранит в себе силу еще более грозную — мощь любви: благоговение исходит от этой вздувшейся мышцы первозданного тела земного.

Я поднялся к храму Венеры Эрикины, и показалось мне, что в мире мгновенно наступила весна. Исполинский цветочный ковер сорвался вдруг с вершины Эрика и ниспал, распахнувшись просторно, вниз до самого Лилибея, до моря. Прозерпина бегала по нему дуновеньем ветерка, словно девочка-подросток, и смеялась переливчатым смехом — птичьим щебетом, позабыв напрочь, что она — Владычица потустороннего мира. Юнона, царица небесная, отрешалась от вечности, готовясь в который уже раз во веки вечные соблазнить своими юными прелестями Юпитера. Море подернулось дымкой нежности, словно решив вдруг в силу своего непостоянства, что оно — не царство Нептуна, но стихия Венеры, прародительницы нашего народа. Я вдруг увидел весну и изумился собственному прозрению.

В метаниях по Сицилии Черным Всадником, мучимый болью душевной, я настырно искал оружие, старался думать только об оружии. С нарочито разжигаемым в себе любопытством разглядывал я мечи, шлемы, щиты, поножи, митры, наконечники копий и стрел, но все это словно только прорывалось через другое видение — огромные глаза моей Эвдемонии и улыбку-оскал моей Сфинги. Я пребывал словно в тумане, и вот вдруг туман этот рассеялся: я оказался на празднике весны, на торжествах в честь Венеры Эрикины. Люди славили богиню за то, что, предаваясь любви сама, она не забывала ниспосылать это волшебство и им тоже. Три хора — женщин, мужчин и юношей — рассказывали ей с восторгом, как радостна им ее сила. С моря дул Фавоний [238] , и человеческий восторг казался его шумом. Звуки флейт и кифар обрамляли пение, как драгоценный металл обрамляет не менее драгоценный камень, а еще через это созвучие пробивался мерцающими вспышками дребезжащий и рассыпающийся звон непривычных для наших храмов систров.

Я присутствовал при первом акте эрикинского священнодействия, когда женщины выпускают голубей, и те, повинуясь зову веков, летят за море — в Карфаген, в храм другой Великой Владычицы, которую именуют там по-финикийски Таннит и почитают в виде то ли женщины, окутанной сплошь голубиными крыльями, то ли голубицы, из которой проступает женское тело. Почему наша богиня-прародительница вела голубиную стаю в храм владычицы самого враждебного нам народа? Чтобы еще раз напомнить о своей победе — о том, что она все-таки отняла у Таннит ее голубей? Или чтобы показать, что сила любви намного выше военной мощи — выше настолько, что пренебрегает распрями народов? А, может быть, Венера и Таннит — одна и та же богиня, которую греки почитают под именем Афродиты, финикийцы и сирийцы — под именем Астарты, а вавилоняне — под именем Иштар, которой в равной мере любо и рычание львицы и воркование голубки, и потому наша богиня-прародительница — Venus Victrix, Венера Победительница?

Да, сквозь пение женских, мужских и юношеских голосов, сквозь звуки флейт, кифар и столь необычного нам египетского — а, может быть, опять-таки карфагенского? — систра я услышал вдруг — или мне почудилось, что я услышал? — голубиное воркование. Я люблю эти звуки, в которых так много нежности и так много ликования, Луций. Когда сердце мое сжимает печаль, — а в те дни и даже месяцы печаль не отпускала моего сердца — мне кажется, будто из груди подкатывается вверх, к горлу что-то наподобие круглой виноградной ягоды. И ту же катящуюся из груди вверх виноградную ягоду напоминает мне голубиное воркование, разве что ягода эта — сгусток не печали, а радости, стремящейся вырваться из тела, потому что ей там тесно, невмоготу.

Женщины в свободно ниспадающих долу белых одеяниях двигалась от жертвенника к краю площадки перед храмом, обращенной на запад, к морю. Каждая из них держала в ладонях голубя, и сама казалась живым изваянием Таннит — голубицы в женском теле или женщины — в голубином, а все вместе они казались дивной стаей женщин-голубей. Женщина, шедшая впереди, держала в руках голубя нежно-розового цвета.

Дойдя до края площадки, женщины остановились. Пение и игра флейт и кифар умолкли. Дребезжанье систров рассыпалось по склону горы и угасло совершенно. Ветер с моря лишился вдруг голоса. Тогда женщины подняли вверх руки — вначале та, первая, с розовым голубем, за ней — все остальные, — взмахнули ими, и в воздухе осталась частичка каждой из них: радостная голубиная стая вспорхнула, взмыла вверх, словно и впрямь голубки Таннит отделились от обволакивавших их женских тел.

В лучах полуденного весеннего солнца розовато-белый голубь стал вдруг золотисто-розовым. Тогда я увидел, что волосы той, первой женщины были золотистые и мягкие (я увидел это, несмотря на большое расстояние), как голубиное оперенье. Мне показалось, будто я чувствую биение ее сердца, вспорхнувшего в небо. Это длилось всего мгновение.

Ликующий крик толпы огласил все вокруг. Видение стало действительностью. Белое облачко летело в сторону Лилибея, чтобы оттуда направиться далее — в Карфаген. Мне вспомнилось: «Карфаген должен быть разрушен». Должно быть, там, в Карфагене, в храме Таннит наши легионеры оставили тогда по себе развалины. И все же эти голубки будут ворковать у его пальмовидных финикийских колонн, пред каменным ликом Владычицы Таннит.

Толпа — почитатели богини из окрестных мест, из всех семнадцати самых преданных нам городов Сицилии [239] и не только — радостно шумела. Я поймал себя на мысли, что впервые после более чем двух месяцев воспринимаю присутствие людей.

Некоторое время спустя, меня окликнули. Наш давний знакомый — Гай Сервилий [240] . Внешне он почти не изменился и стал уже почти законченным Доссенном, хотя и без горба [241] . Сервилий был в обществе нескольких человек, среди которых оказалась и женщина, с которой мне было суждено провести много целительных часов днем и несколько ночей, не только окончательно вернувших меня к жизни, но и сделавших сильнее.

Зовут ее Флавия, и имя ее совершенно соответствует ее облику [242] . Глаза ее напоминают гемму из сердолика, которая каким-то образом, к счастью, оказалась разбита: на ее шероховатом сколе совершенно неправильной формы переливается свет, и это придает камню исключительную живость. Ее волосы показались мне очень знакомы: почему, я понял впоследствии. Она — римлянка, что особенно приятно после всех этих кампанок, гречанок, апулиек, сиканок, сириек, ливиек и прочей южной экзотики. Более того: она не просто римлянка, но почти моя землячка, из Фалерий и говорит не только на нашем языке (и, естественно, по-гречески), но и на забавном фалискском наречии [243] , которое мне часто доводилось слышать в детстве. На нашем языке она говорит прекрасно, хотя сбивается иногда на фалисский, что приводит меня в умиление. Тем не менее, иногда во время наших ласк, чтобы понять ее, мне приходилось мысленно переводить с нашего языка на греческий, поскольку изрекала она довольно смешные несуразности (например, «Non potesti те finire» [244] ): ее постельный язык, — по крайней мере, последние десять лет, — в основном греческий. И все же несколько раз с губ ее слетело даже сабинское spurium, напомнившее мне говор моего детства, хотя в общем-то слово это не «детское» [245] .