— Мистер Пенденнис, мое почтенье! — раздался голос. Голос этот принадлежал молодому человеку в просторном белом сюртуке с красным шейным платком, на который был отвернут грязноватый воротничок, открывавший сомнительной чистоты шею, — с большой булавкой, может быть, золотой, а может быть, и нет, в фантастическом жилете с аляповатыми стеклянными пуговицами и в панталонах, громко заявлявших: "Поглядите, до чего мы дешевые и кричащие и какой немытый франт наш хозяин!" — с короткой тросточкой в правом кармане сюртука и с дамой в розовом атласе с левого бока.

— Мое почтенье! Небось забыли меня? Хакстер, из Клеверинга.

— Здравствуйте, мистер Хаксгер, — отвечал граф Фэрокский самым графским тоном. — Надеюсь, вы в добром здоровье.

— Спасибо, прыгаем помаленьку. — И мистер Хакстер покивал головой. — А вы, Пенденнис, высоко занеслись со времен нашей драки у Уопшота, помните? Знаменитым писателем стали. Дружите со знатью. Я вашу фамилию в "Морнинг пост" видел. Небось погнушаетесь прийти поужинать со старым знакомым? Завтра вечером на Чартерхаус-лейн… соберутся отличные ребята от Варфоломея, и пунш будет первый сорт. Вот, пожалуйста, моя карточка.

С этими словами мистер Хакстер выпростал руку из кармана, в котором держал трость, зубами открыл футляр с визитными карточками и, вытащив одну, протянул ее Пену.

— Благодарствую, — сказал Пен, — но завтра вечером я, к сожалению, занят, мне придется уехать из города.

И маркиз Фэрокский, поражаясь, как у такого субъекта хватило наглости дать ему карточку, величественно любезным жестом сунул карточку Хакстера в жилетный карман. А мистер Сэмюел Хакстер, возможно, и не видел большого общественного различия между Артуром Пенденнисом и собой. Отец мистера Хакстера был врачом и аптекарем в Клеверинге, точно так же, как родитель мистера Пенденниса был в свое время врачом и аптекарем в Бате. Но нахальство некоторых людей поистине непредрекаемо.

— Ну, не беда, любезный, — сказал мистер Хакстер (он по природе был прост и откровенен, а тут еще успел выпить). — Если будете поблизости, захаживайте. По субботам я обычно дома, и сыр в буфете найдется. Всего наилучшего… Вон, звонят к фейерверку. Пошли, Мэри. — Ион вместе с другими гуляющими бегом устремился в сторону фейерверка.

Едва этот приятный молодой человек скрылся из виду, как Пен со своей спутницей побежали туда же. Миссис Болтон последовала было за ними, но поскольку капитан Костиган считал ниже своего достоинства передвигаться бегом при каких бы то ни было обстоятельствах, он продолжал вышагивать молодцевато, но неторопливо, и вскоре они оба отстали от Пена и мисс Фанни.

Возможно, Артур забыл, а возможно, и не пожелал вспомнить, что ни у капитана, ни у миссис Болтон нет денег, хотя это было ясно после их приключения у кассы; как бы там ни было, он заплатил по шиллингу за себя и за Фанни и стал подниматься с нею по лестнице на галерею. Они так спешили, что даже не оглянулись, чтобы удостовериться, следуют ли старшие за ними. Со всех сторон теснились спешащие наверх люди. Какой-то человек, обгоняя Фанни, так ее толкнул, что она охнула и пошатнулась; Артур, разумеется, ловко подхватил ее и, защищая от толпы, не выпускал из объятий, пока они не дошли доверху и не заняли свои места.

Бедный Фокер сидел в самом верхнем ряду, освещаемый фейерверками, а в промежутках между ними — луной. Артур увидел его, посмеялся и тут же забыл думать о своем приятеле. Он был занят Фанни. Как она всем восхищалась! Как была счастлива! Как вскрикивала, когда ракета взмывала ввысь и рассыпалась лазурным, пунцовым, изумрудным дождем.

Одно чудо за другим вспыхивало и гасло перед ее глазами, и девочка вся дрожала от восторга. Артур чувствовал, как она, закинув голову к небу, в увлечении сжимает его руку.

— Какая красота, сэр! — воскликнула она.

— Не говорите мне "сэр", Фанни, — сказал Артур.

Девушка вспыхнула.

— А как мне вас называть? — спросила она тихим дрогнувшим голосом. — Как мне надо говорить, сэр?

— Опять? А впрочем, Фанни, я забыл; так лучше, милая, — сказал Пенденнис мягко. — Но мне-то можно называть вас Фанни?

— Ну, еще бы! — И снова маленькая ручка стиснула его руку, и девушка прильнула к нему так крепко, что он услышал биение ее сердца.

— Мне можно называть вас Фанни, потому что вы еще девочка, и очень хорошая девочка, а я старик. Но вы лучше говорите мне "сэр" или, если хотите, мистер Пенденнис. Ведь мы, Фанни, не одного с вами круга. Вы не сердитесь на меня, но… зачем же вы отнимаете руку, Фанни? Вы меня боитесь? Думаете, я вас обижу? Ни за что на свете, милая моя девочка. И… посмотрите, как хороша луна, и звезды, как спокойно они светят, когда ракеты гаснут, а колеса перестают сверкать и шипеть. Когда я шел сюда, я и не думал, что рядом со мною будет любоваться фейерверком такая хорошенькая соседка. Я ведь живу один и очень много работаю. Я пишу, Фанни, в книгах и в газетах, и сегодня я страшно устал и уже готов был весь вечер провести в одиночестве, а тут… да не плачьте же, девочка милая…

Пен разом прервал речь, которую начал так спокойно, — женские слезы всегда выводили его из равновесия, — и принялся утешать и успокаивать Фанни, произнося бессвязные слова сочувствия и ласки, которые нет нужды здесь приводить, ибо в печати они выглядели бы нелепо. Так же нелепо выглядели бы в печати слова, которые мать говорит ребенку или жених — невесте. Эта безыскусственная поэзия непереводима и слишком тонка для неуклюжих определений грамматистов. Одним и тем же словом обозначается приветствие, которое мы запечатлеваем на лбу нашей бабушки и на священной щеке любимой. Хотим ли мы намекнуть, что слово это понадобилось бы Артуру Пенденнису? Отнюдь нет. Во-первых, было темно: фейерверк кончился, и никто не мог бы ничего увидеть; во-вторых, он не выдал бы такой тайны, это было не в его характере; а в-третьих и последних, пусть честный человек, которому приходилось целовать красивую девушку, скажет, как бы он сам вел себя в таком затруднительном положении?