Возле нее щебетали Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, играя, будто читают книжку с картинками, которую одна из них держала вверх ногами. То была мрачная душеспасительная книжка из собрания мистера Болтона. Фанни не слышала болтовни девочек. Она ничего не замечала, кроме двери Бауза.

Наконец она слегка вздрогнула и глаза ее засветились. Он вышел из подъезда. Сейчас он опять пройдет мимо ее двери. Но в следующее мгновение личико ее омрачилось. Пенденнис и правда вышел, но за ним следовал Бауз. Они вместе скрылись под аркой. Проходя, он только снял шляпу и отвесил поклон. Он не остановился, не сказал ни слова.

Минуты через три-четыре Бауз возвратился один. Фанни не считала минут, но когда он вошел в сторожку, встретила его яростно-злобным взглядом.

— Где маменька, милая? — спросил он.

— Не знаю. — И Фанни сердито тряхнула головой. — Я не привыкла ходить за маменькой по пятам, мистер Бауз.

— Разве я сторож матери моей? — произнес Бауз со свойственной ему горечью. — Ну-ка, Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, идите сюда. Я принес пряник для той, что лучше знает буквы, и еще один — для той, что знает их похуже.

Бауз проэкзаменовал малышек, после чего они были награждены имбирными медалями и побежали во двор обсуждать это событие. А Фанни тем временем достала рукоделие и, чтобы скрыть волнение и гнев, сделала вид, будто прилежно работает. Бауз сидел так, что ему был виден выход на улицу, но тот, кого он, может быть, ожидал увидеть, больше не появился. И миссис Болтон, воротившись из лавки, застала мистера Бауза вместо того, кого она ожидала увидеть. Читатель, возможно, догадался, о ком идет речь?

Беседа, состоявшаяся между хозяином и гостем, когда они поднялись в квартиру, которую Бауз делил с потомком ирландских королей, не удовлетворила ни того ни другого. Пен дулся. Бауз, если у него и было что на уме, не желал говорить при капитане Костигане, который вышел из своей спальни за несколько минут до прихода гостя и не сдвинулся с места до самого его ухода. Мы имели случай видеть майора Пенденниса в дезабилье; не прельщает ли кого-нибудь должность лакея при другом нашем герое, Костигане? Перед тем как выйти из своей опочивальни, капитан, видимо, надушился алкогольной эссенцией. Щедрая струя этого благовония встретила Пена вместе с рукой капитана, протянутой для сердечного пожатия. Рука эта жалко тряслась: достойно удивления, как в ней держалась бритва, которой бедняга ежедневно скоблил себе подбородок.

Бауз, не в пример капитану, содержал свою комнату в образцовом порядке. Его скромный гардероб висел за занавеской. Книги и рукописные ноты аккуратно выстроились на полках. Над кроватью верного старика висела литография — портрет мисс Фодерингэй в роли госпожи Халлер, с ее размашистой подписью. Леди Мирабель писала гораздо лучше, чем мисс Фодерингэй. Выйдя замуж, она немало потрудилась, чтобы овладеть этим искусством, и теперь, когда требовалось написать пригласительную карточку или ответить на приглашение, очень недурно с этим справлялась. Бауз, положим, больше любил ее прежний почерк — раннюю манеру чудесной актрисы. Образец нового стиля у него был только один — благодарность за романс, сочиненный и посвященный леди Мирабель ее покорным слугой Робертом Баузом, короткая записка, которую он хранил в своей конторке среди прочих документов государственной важности. Теперь он давал уроки пения и письма Фанни Болтон, как некогда — прекрасной Эмили. Этот человек всю свою жизнь был к кому-нибудь привязан. Когда у него отняли Эмили, он нашел ей замену, как иной, лишившись ноги, хватается за костыль или, потерпев кораблекрушение, привязывает себя к плоту. Латюд, до того как полюбил знаменитую мышь в Бастилии, несомненно, отдал сердце какой-то женщине. Есть люди, которые в молодости испытывали и внушали героические страсти, а в конце жизни радуются ласкам комнатной собачки и волнуются ее болезнями. Но тяжко было Баузу, с его чувствительной душой и остатками мужской гордости, вновь встретить на своем пути Пена, теперь уже преследующим маленькую Фанни.

Между тем у Костигана не возникло и тени сомнения в том, что Пенденнис и Бауз очень рады его обществу и что Пен пришел в гости лично к нему. Он не скрыл, что такой знак внимания весьма его порадовал, и про себя решил отдать этот долг вежливости — далеко не единственный из своих долгов, — посетив мистера Пенденниса не один, а несколько раз. Он любезно рассказал своему молодому другу последние новости, впрочем — не самые последние: Пен вспомнил, что ему, по долгу службы, пришлось читать нечто подобное в "Спортивной и Театральной газете", служившей Костигану оракулом. Он сообщил, что сэр Чарльз и леди Мирабель находятся в Баден-Бадене и шлют ему письмо за письмом, приглашая к ним приехать. Пен, не моргнув глазом, отвечал, что Баден, говорят, очень приятное место и эрцгерцог оказывает англичанам всяческое гостеприимство. Костиган, со своей стороны, заметил, что гостеприимство — закон для всякого эрцгерцога, что надобно серьезно подумать — не посетить ли его; и заодно присовокупил кое-какие свои воспоминания о празднествах в Дублинском замке при дворе вице-короля, его превосходительства графа Пуншихереса, коих он, Костиган, был смиренным, но восхищенным свидетелем. А Пен, слушая эти столько раз уже слышанные сказки, вспоминал то время, когда он в какой-то мере им верил и в какой-то мере уважал капитана. В памяти всплыла Эмили, первая любовь, комнатка в Чаттерисе, задушевный разговор с Баузом на мосту. Нежное чувство к обоим этим старым знакомцам охватило его; и, прощаясь, он крепко, от души пожал обоим руки.

Пока Пен, под разглагольствования капитана, предавался мыслям о своем прошлом, он совсем забыл о маленькой Фанни Болтон и вспомнил о ней снова лишь тогда, когда Бауз заковылял следом за ним вниз по лестнице, с явным намерением проводить его за пределы Подворья Шепхерда.

Не стоило Баузу принимать эту меру предосторожности. Мистер Артур Пенденнис сильно разгневался на несчастного старика за его беспомощную уловку. "Ну его к черту, что он ко мне привязался?" — подумал Пен. А выйдя на Стрэнд и оставшись один, он громко рассмеялся. Нечестный это был смех, Артур Пенденнис! Возможно, Артур и сам это понял и устыдился собственной веселости.

Он пытался прогнать осаждавшие его мысли, каковы бы эти мысли ни были, пробовал отвлечься и так и этак, но без особенного успеха. Он забрался на самый верхний ярус Панорамы, но когда, запыхавшись, долез до верху, оказалось, что Забота шла за ним по пятам и не отстала от него. Он поехал в клуб и там написал длинное письмо домой, очень остроумное и занимательное письмо, в котором если и не упомянул ни словом про Воксхолл и про Фанни Болтон, то лишь потому, что этот предмет, пусть интересный для него, не мог, как он полагал, заинтересовать его мать и Лору. Не заняли его ум ни романы, разложенные на столе в библиотеке, ни почтенный, представительный Джокинс (единственный член клуба, оставшийся в Лондоне), который пробовал завести с ним разговор, ни иные развлечения, к которым он обратился, сбежав от Джокинса. По дороге домой ему попался какой-то театрик, у входа висели афиши, на которых красными буквами значилось: "Потрясающий фарс", "Непрерывный смех!", "Добрые старые английские шутки". Он купил билет и из задних рядов партера поглядел на прелестную миссис Лири, как всегда в мужском платье, и на знаменитого комика-буфф Тома Хорсмена, одетого женщиной. Наряд Хорсмена показался ему безобразным, унизительным; глазки и лодыжки миссис Лири оставили его равнодушным. И он еще раз горько посмеялся про себя, вспомнив, как она поразила его воображение в первый вечер по его приезде в Лондон, так недавно… так давно-давно.