Приезд майора несколько испортил настроение по меньшей мере трем членам нашего тесного кружка: Лоре, которая отнюдь не питала к нему уважения; Уорингтону, который невольно принимал с ним презрительно-высокомерный тон; и робкой вдове, смертельно боявшейся, что он помешает осуществлению ее заветной, хотя и почти несбыточной мечты. А майор, сам того не ведая, и вправду привез вести, которым суждено было нарушить жизнь всех наших друзей подобно взрыву бомбы.

Пен и его дамы заняли в Розенбаде квартиру; верный Уорингтон нашел комнату на той же улице; майор, как и подобало его достоинству, остановился в одном из больших отелей — "Римский Император" или "Четыре Времени Года", — где за огромным табльдотом ежедневно собиралось и объедалось двести — триста человек игроков, прожигателей жизни и больных. Сюда-то и направился Пен наутро по приезде майора, чтобы засвидетельствовать дядюшке свое почтение. В номере Морган уже успел навести порядок: шляпы майора были почищены, сюртуки развешаны; сумки, зонты, паспорта, путеводители, карты и прочее, без чего не путешествует ни один англичанин, разложены по местам так же аккуратно, как в квартире его барина на Бэри-стрит. Все было для него приготовлено — от склянки с лекарством, только что долитой у аптекаря, до молитвенника, который старый Пенденнис всегда брал с собою в дорогу, ибо поставил себе за правило посещать английскую церковь в каждом городе, который он удостаивал хотя бы кратким пребыванием. "Так поступают все, — говаривал он. — Всякий английский джентльмен так поступает". Не показаться в отечественной церкви на континенте этот богомольный человек посчитал бы таким же грехом, как не зайти в английское посольство.

С утра майор успел принять ванну — в Розенбаде все ходят на ванны, — и, когда пришел Пен, он был еще занят своим туалетом. Он бодрым голосом приветствовал Артура из-за двери спальни, где одевался с помощью Моргана, и вскоре лакей вынес оттуда небольшой пакет — письма и газеты мистера Артура, пояснил Морган, за которыми он съездил на его лондонскую квартиру. То были главным образом номера "Пэл-Мэл", которые, по мнению мистера Финьюкейна, могли заинтересовать его сотрудника. Газеты были связаны в пачку, письма сложены в конверт, надписанный тем же Финьюкейном.

Среди прочих в конверте оказалось маленькое письмецо, адресованное, как и другое, о котором мы уже слышали, "Артуру Пенденису, эсквайру"; при виде его Артур вздрогнул и покраснел, а читая, испытал острое любопытство, и боль, и жалость. Фанни Болтон писала, что заходила к Артуру на квартиру, и ей сказали, что он уехал… уехал в Германию и не оставил ей весточки, даже не ответил на ее первое письмо, а она так ждала от него хоть одного ласкового слова… и книжки не оставил, которые обещал ей в счастливые времена, до того как заболел, и которые ей так хотелось сохранить на память о нем. Она не хочет упрекать людей, которые застали ее у него, когда он был в горячке и никого не узнавал, и выгнали, даже поговорить с ней не пожелали. Она тогда думала, что умрет от горя, но доктор Бальзам пожалел ее и выходил, сохранил ей жизнь, которую и сохранять-то, может, не стоило, и она всех прощает, а за Артура будет молиться до последнего вздоха. А когда он был так болен и ему состригли волосы, она осмелилась оставить себе одну маленькую прядку, в этом она признается. Можно ей сохранить эту прядку, или его мамаша потребует, чтобы и ее тоже вернуть? Она во всем будет ему послушна и всегда будет помнить, как добр, о, как добр он когда-то был к своей бедной Фанни.

Когда майор Пенденнис, улыбаясь и охорашиваясь, вышел из спальни, Артур сидел, держа это письмо перед собой, и лицо его выражало такой неистовый гнев, что старик опешил.

— Какие вести из Лондона, мой мальчик? — спросил он осторожно. — Что это ты такой мрачный? Уж не донимают ли тебя заимодавцы?

— Вам что-нибудь известно об этом письме, сэр? — спросил Артур.

— О каком письме, милейший? — сухо возразил майор, сразу поняв, что произошло.

— Вы прекрасно знаете, в чем дело… что речь идет о мисс… о бедной, милой Фанни Болтон! — взорвался Артур. — Когда она была у меня? Когда я был в бреду? Мне так и казалось… так это была она? Кто ее прогнал? Кто перехватил ее письма? Кто посмел? Неужели вы, дядюшка?

— Не в моих привычках читать чужие письма, а также, черт возьми, отвечать на дерзкие вопросы! — в сильнейшем негодовании вскричал майор Пенденнис. — Какая-то девушка была у тебя в квартире, когда я приехал — приехал, черт возьми, не посчитавшись ни с временем, ни с удобствами… и вот награда за мои заботы о тебе… нехорошо это, ей-богу, нехорошо.

— Это к делу не относится, сэр, — резко сказал Артур, — и… и простите меня, дядюшка. Вы всегда были ко мне очень добры. Но я хочу знать: вы чем-нибудь обидели эту бедную девочку? Вы ее прогнали?

— Я с ней ни слова не сказал, — ответил майор. — И никуда я ее не прогонял; и знать о ней ничего не знаю, и не желаю знать.

— Стало быть, это матушка! — снова вскипел Артур. — Это она прогнала бедняжку?

— Говорю тебе, я ничего не знаю, — с раздражением сказал майор. — И, пожалуйста, довольно об этом.

— Тому, кто это сделал, я никогда не прощу! — воскликнул Артур, вскакивая с места и хватаясь за шляпу.

Майор крикнул: "Погоди, Артур, ради бога погоди!" — но Артур уже выбежал из комнаты, и через минуту майор увидел в окно, что он быстрым шагом удаляется в сторону своего дома.

— Подавайте завтрак, — приказал майор Моргану, а потом, глядя в окно, покачал головой и вздохнул. — Бедная Элен — жаль мне ее. Будет скандал. Я все время этого боялся, а теперь уж беды не миновать.

У себя в гостиной Пен застал одного Уорингтона — он дожидался Элен и Лору, чтобы проводить их до дома, где маленькая английская колония Розенбада собиралась на воскресное богослужение. Сами они еще не выходили: Элен нездоровилось, и Лора была при ней. Артура так душил гнев, что он не мог ждать молча.

— Полюбуйся, Уорингтон, — сказал он, бросая письмо на стол. — Она ухаживала за мной во время болезни, вырвала меня из лап смерти, а они вот как поступили с бедняжкой. Скрыли от меня ее письма, обошлись со мной, как с младенцем, а с ней — как с собакой. И это сделала моя мать!

— Если и так, ты должен помнить, что она твоя мать, — возразил Уорингтон.

— Тем более это непростительно. Ей бы следовало не гнать бедную девочку, а заступиться за нее; она должна на коленях просить у нее прощенья. И я должен. И сделаю это! Поступить с ней так жестоко! Какой стыд! Она ничего для меня не пожалела, и вот как ее отблагодарили! Она всем для меня жертвует, а ее гонят в шею!