— Тише, — сказал Уорингтон. — Тебя могут услышать.

— Пусть слышат! — крикнул Пен еще громче. — Тем, кто перехватывает мои письма, не возбраняется подслушивать мои разговоры. С бедной девушкой обошлись бесчеловечно, и я постараюсь это искупить, вот увидишь.

Дверь из соседней комнаты отворилась и вошла Лора, бледная и строгая. Во взгляде ее, обращенном на Пена, была гордость, вызов, отвращение.

— Артур, маменька нездорова, — сказала она. — Нехорошо говорить так громко, это ее беспокоит.

— А что я вообще был вынужден заговорить, это хорошо? — подхватил Пен. — И я еще не все сказал, далеко не все.

— То, что ты намерен сказать, мне едва ли подобает слушать, высокомерно заметила Лора.

— Хочешь — слушай, хочешь — нет, как угодно. А теперь я должен поговорить с матушкой.

Лора быстро вышла на середину комнаты, чтобы больная не могла ее услышать.

— Только не сейчас. Ты можешь ее этим убить. Ты и так достаточно измучил ее своим поведением.

— Каким еще поведением? — в ярости вскричал Пен. — Кто смеет меня осуждать? Кто смеет вмешиваться в мои дела? Уж не ты ли затеяла эту травлю?

— Я уже сказала, что об этом предмете мне не подобает ни слушать, ни говорить. Но если б маменька поступила иначе с этой… с этой особой, в которой ты принимаешь такое участие, тогда не эта особа, а я была бы вынуждена уйти из твоего дома.

— Проклятье, вот еще не хватало! — воскликнул Пен.

— Может быть, ты этого и добивался, — сказала Лора, гордо вскинув голову. — А теперь, будь добр, замолчи. Я не привыкла ни к разговорам о таких вещах, ни к таким выражениям.

И молодая леди, бесстрашно глядя в лицо своему противнику, сделала церемонный реверанс и удалилась в комнату Элен, затворив дверь перед носом у Пена.

Эти чудовищные, нелепые упреки окончательно вывели его из себя. Разъяренный, сбитый с толку, он разразился громким, злобным смехом и, как человек, бодрящийся под ножом хирурга, стал выкрикивать язвительные, бранные слова, глумясь и над собственной мукой, и над гневом своей гонительницы. Горький этот смех, которым он, пожалуй, даже мужественно глушил боль жестокой и незаслуженной пытки, был услышан в соседней комнате, как и вырвавшиеся у него до этого неосторожные выражения, и, подобно им, был истолкован превратно. Он вонзился как кинжал в нежную, израненную грудь Элен; он хлестнул Лору, и душа у ней загорелась гневным презрением. "И этому человеку, который похваляется гнусными интрижками, этому закоснелому распутнику я когда-то отдала свое сердце!" — думала она. "Он преступил самые священные заповеди, — думала Элен. — Родной матери он предпочел предмет своей страсти! Он сказал "она ничего для меня не пожалела". И еще хвастается этим и смеется, надрывает мое сердце". Ей казалось, что она не переживет этого стыда, этого горя, этой обиды.

У Уорингтона звучали в ушах слова Лоры: "Может быть, ты этого и добивался". Она все еще любит Пена, думал он, это в ней ревность говорила…

— Пошли, "Пен. Давай сходим в церковь, успокоимся. А матери ты должен все объяснить. Она, видимо, не знает, как обстоит дело; да и ты не все знаешь, мой милый.

Ему опять вспомнилось: "Может быть, ты этого и добивался". Да, она его любит. А почему бы и нет? Кого еще ей прикажете любить? Чем она может быть для меня? Только лучшей, прекраснейшей из женщин, не более.

Оставив мать с дочерью дома, друзья вышли на улицу и, занятые каждый своими мыслями, довольно долго шли молча. "Я должен все это уладить, — думал честный Джордж. — Раз она его все еще любит, я должен успокоить его мать относительно той женщины". И, вдохновленный этим благим намерением, он более подробно пересказал Пену то, что узнал от Бауза касательно непостоянства мисс Фанни, изобразив ее как самую обыкновенную ветреную кокетку; возможно, он при этом несколько преувеличил веселость и довольство, которые усмотрел в ее поведении с мистером Хакстером.

Надобно помнить, что слова Бауза были подсказаны неистовой ревностью и озлоблением; а у Пена рассказ Уорингтона не отбил охоту снова увидеть покоренную им красотку, но, напротив, рассердил и раззадорил его, и ему еще больше захотелось, как он снова мысленно выразился, искупить свою вину перед Фанни. Они вошли в церковь, но, вероятно, ни тот, ни другой не воспринял ни слова из богослужения, и, уж конечно, они пропустили мимо ушей всю проповедь мистера Шембла, так глубоко были они погружены в свои раздумья. После службы к ним подошел майор, в начищенной шляпе и парике, бодрый и молодцеватый. Он похвалил их за то, что они показались в церкви; снова повторил, что посещать английскую церковь за границей — долг каждого порядочного человека; пошел с ними вместе домой, ни на минуту не прекращая веселой болтовни и раскланиваясь со знакомыми; и воображал в простоте душевной, что Пен и Джордж наслаждаются его анекдотами, в то время как они угрюмо молчали, предпочитая не перебивать его.

Во время проповеди мистера Шембла (бродячего англиканского священника, который нанимался на сезон в разных городах, посещаемых англичанами, залезал в долги, пьянствовал и даже, как говорили, играл в рулетку) Пен, до предела разозленный травлей со стороны Лоры и матери, обдумывал важный шаг — мятеж во имя справедливости, как ему удалось себе внушить; а Уорингтон, со своей стороны, думал о том, что в его делах тоже наступил кризис, и что пора положить конец отношениям, которые с каждым днем делаются для него дороже и мучительнее. Да, пора. Роковые слова "может быть, ты этого и добивался" он взял эпиграфом к унылому назиданию, которое читал себе в темном склепе собственного сердца, пока мистер Шембл нудно бубнил свою проповедь.