Кроме рулетки и Trente et Qarante, обитатели Баден-Бадена развлекаются множеством других игр, в каковые играют отнюдь не за столом. Эти маленькие забавы и jex de societe [106] устраиваются, где угодно: в аллее парка, по пути на пикник, назначенный у старого замка или миленького охотничьего домика, за чаепитием в пансионе или в гостинице, на балу в курзале, в игорных залах — за спинами игроков, чьи взоры прикованы к золоту, лопаточкам да к черному и красному, — или на променаде перед курзалом, где толпы людей прогуливаются, пьют, болтают и курят под звуки австрийского духового оркестра, играющего в своем павильончике пленительные мазурки и вальсы. Здесь вдовица делает ставку на свои траурные одежды и блестящие глаза против состоятельного холостяка, молодого ли, старого, какой подвернется; а многоопытная кокетка, понаторевшая в подобных играх, завлекает юного простофилю, у которого денег больше, чем смекалки, и, принимая в расчет его неопытность и ее искусство, можно без риска поставить двадцать против одного на roge et coler [107] . Здесь маменька с пустым кошельком, но с куда более соблазнительным богатством, ставит свою невинную дочь против лесов и угодий графа Латифунда; а лорд Оскудэл ставит на кон свою баронетскую корону, все бриллианты с которой давно позаложены, против трехпроцентной мисс Капитали. Подобными милыми шалостями тешился в Баден-Бадене кое-кто из наших добрых знакомых, когда не предавался вульгарной забаве за зеленым столом, где толкалась куча всякого стороннего люда. Из намеков, содержащихся в приведенной части письма мисс Этель Ньюком, наш читатель проведал о готовящихся в семье переменах, однако здесь замешаны и такие страсти, о которых и знать не может благовоспитанная английская девица. Впрочем, подождем кичиться своей добродетелью. Защита добродетели поставлена у нас превосходно. Да спасет бог общество, принявшее такие защитительные меры! Мы и комарика не пропустим в наши пределы, разве что после тщательного и придирчивого досмотра, а меж тем стада верблюдов проходят к нам беспрепятственно. Закон запрещает ввозить к нам кое-какое добро (а лучше бы сказать — зло), но в действительности товар этот открыто провозят под носом у зажмурившихся таможенников и потом носят безо всякого стыда. Без стыда? Да что такое стыд? По законам нашего британского общества добродетели зачастую принято стыдиться, а постыдное пользуется почетом. И разве Правда, если только вы по-иному понимаете ее, чем ваш сосед, не рассорит вас с другом, не заставит плакать вашу матушку, не навлечет на вас гонения общества? Любовь тоже находится под запретом, и коли пускают ее в оборот, то с такими ограничениями, что вместе со свободой она утрачивает свою главную прелесть — здоровую непосредственность. Для мужчины грех — пустяк, не стоящий ему и пенни штрафа; женщина же платит за него позором, который не смыть никаким раскаянием. Но все это старые песни! Разве вы, гордые матроны с мэйфэрских торжищ, никогда не видели, как продают девственницу, или сами не заключали подобной сделки? Не слыхали про бедного путника, попавшего к разбойникам, которого не пожелал выручить ни один фарисей? Или про несчастную женщину, изведавшую еще более горькое падение; она и плачет, и кается, а толпа побивает ее камнями. Я бреду по Баденскому парку, закатное солнце золотит окрестные холмы, музыканты наигрывают веселые мелодии; на дорожках хохочут и резвятся беззаботные дети; в игорном доме зажигают огни, а кругом снует толпа искателей удовольствий, и гудит, и дымит, и кокетничает напропалую; и порой мне приходит на ум — не они ли грешнее грешников? Кто хуже — Блудный ли сын в дурной компании, ставящий то на красное, то на черное и стаканами пьющий шампанское, или Праведный брат его, отказавший ему в прощении? Печальная ли Агарь, что бредет прочь с бедным своим Измаилом, или добродетельная и злобная старуха Сара, которая изничтожает ее взглядом, шествуя об руку с благочестивым лордом Авраамом?

В один из майских дней минувшего года, когда, разумеется, все общество ходило на выставку акварелей, Этель Ньюком тоже побывала там со своей строгой бабушкой, старой леди Кью, все еще притязавшей на роль семейной властительницы. Молодая барышня тоже была с характером, и, кажется, между старшей и младшей сказано было несколько резких слов, что случается, знаю, даже в самых приличных семьях. Обе дамы стояли перед творением мистера Ханта, изображавшим одну из тех фигур, какие он рисует с удивительным правдоподобием и чувством, — одинокую девочку, очевидно, беззащитную, бездомную сиротку, присевшую у чужого порога. Точность деталей и жалобная прелесть детского личика так восхитили старую леди Кью, тонкую ценительницу искусства, что она в течение нескольких минут, стоя рядом с Этель, любовалась картиной. И в самом деле, трудно было добиться большей простоты и трогательности… Но тут Этель прыснула со смеху, и бабушка, опершись на клюку, помогавшую ей ковылять, глянула на внучку и прочла в ее глазах насмешку.

— Тебя, видно, не картины интересуют, а художники! — промолвила леди Кью.

— А я смотрела не на картину, — ответила Этель все с той же улыбкой, — а вот на этот зелененький билетик в углу.

— "П_р_о_д_а_н_о", — прочла леди Кью. — Конечно, продано. Картины мистера Ханта всегда проданы. Ты здесь не сыщешь ни одной без этого зеленого билетика. Он замечательный мастер. Не знаю, в каких сюжетах он сильнее — комических или трагических.

— Я просто подумала, бабушка, — ответила Этель, — что хорошо бы нам, светским барышням, когда нас вывозят, прикалывать на спину зеленый билетик со словом "продано". Это избавило бы нас от лишнего беспокойства, и никто бы зря не приценивался. Ну, а в конце сезона владелец пришел бы и забрал свою собственность.

— Вздор!.. — только и ответила бабушка и заковыляла к картине мистера Каттермола, висевшей поблизости. — Какой редкий колорит! Какая романтическая грусть! Какая плавность линий! Какое мастерство! — Леди Кью умела восхищаться картинами, хвалить хорошие стихи и пролить слезу над хорошим романом.

В тот же день, ближе к вечеру, юный Доукинс, подающий надежды акварелист, который ежедневно приходил на выставку и стоял, замирая от восторга, перед собственным творением, с ужасом заметил исчезновение зеленого билетика в углу своей картины и указал на эту недостачу владельцу галереи. Но, как бы там ни было, пейзаж его был продан и даже оплачен, так что большой беды не случилось. А когда в тот же вечер, семейство Ньюком собралось за обеденным столом на Парк-Лейн, Этель появилась с ярко-зеленым билетиком, приколотым к вырезу ее белого муслинового платья, и, в ответ на вопрос, что за фантазия взбрела ей в голову, присела перед бабушкой, смело глянула ей в глаза, а потом обернулась к отцу, и сказала:

— Я — tablea vivant [108] , папа. Номер сорок шестой на выставке акварелей в картинной галерее.

— О чем это ты, дитя мое?! — удивилась мать; а леди Кью, опершись на клюку, с большим проворством вскочила на ноги, сорвала с груди Этель билетик и, верно, оттрепала бы внучку по щекам, кабы не присутствие ее родителей и не приход слуги, доложившего о прибытии лорда Кью.

Этель весь вечер говорила только о картинах и ни о чем другом. Бабушка уехала вне себя от ярости.

— Она рассказала Барнсу, и когда все разъехались, произошла шумная семейная сцена, — вспоминала позднее об этой истории мадам Этель, и в глазах ее сияло лукавство. — Барнс готов был убить меня и съесть. Но я никогда не боялась Барнса.

Этот маленький эпизод, не важно кем и притом много позже рассказанный, навел нашего летописца на мысль, что в доме сэра Брайена Ньюкома из-за неких рисунков некоего художника шли горячие споры и разыгрывались лютые семейные баталии, в которых мисс Ньюком отражала натиск всего семейства. Но, скажите на милость, уверены ли вы, что в других домах не бывает подобных стычек? Когда вы являетесь к обеду и приветливый хозяин весело встречает вас рукопожатием, а пригожая и гостеприимная хозяйка любезной улыбкой, осмелитесь ли вы предположить, что мистер Джонсон всего полчаса назад кричал из своей гардеробной на жену, заказавшую к обеду палтуса вместо лосося, а супруга его, что так мило беседует с леди Джонс о бесценных малютках, проливала горькие слезы, когда горничная застегивала на ней платье и уже подъезжали экипажи с гостями. Обо всем этом знают лишь слуги, а отнюдь не мы, сидящие за столом. Слышите, каким благостным голосом просит Джонсон присутствующего пастора прочитать застольную молитву?

Но, каковы бы ни были семейные сцены, не будем ворошить прошлое, запомним только, что у мисс Ньюком всегда хватало характера добиться своего, — к добру то вело или к худу. Она вознамерилась стать графиней Кью и должна была стать ею, ибо так решила. Вздумай она выйти за мистера Куна, она бы и тут не отступила, заставила бы родных примириться с этим и звала бы его "милым Фрицем", как нарекли его крестные у купели. Клайв был для нее не более, как мимолетной прихотью, а отнюдь не серьезным увлечением, ведь хорошенькая коронка с четырьмя зубчиками привлекала ее куда больше.

Вот почему диатриба о продаже девственниц, только что нами произнесенная, ничуть не касается леди Анны Ньюком, которая на днях вместе с множеством других добродетельных британских дам поставила свою подпись под письмом к миссис Стоу. Однако случись читателю вопросить рассказчика, не про Танкреда ли Пуллярда, сиятельного Плимутрока, и супругу его Сигизмунду наша притча, нравоучителю останется только скрепя сердце признать, что она как нельзя более применима к сим благородным особам, чьим высоким обществом нам, впрочем, не придется долго наслаждаться.