И мальчика, который стоит перед ним на коленях, я тоже узнаю. Он представляется как Клатч; у него еще даже щетина на подбородке не растет. Слон Майк и Стикс наверняка предупредили его, как и меня, а потом предложили свой протекторат – за соответствующую плату. Процесс выплаты я, собственно, и застал.

Откуда-то со спины, через шею, на мое лицо наплывает волна багрянца.

– Простите, – выдавливаю я и удаляюсь.

На экране телевизора Эмерил бросает чеснок на плюющуюся жиром сковороду.

– Бабах! – выкрикивает он.

Я сажусь в последний ряд и притворяюсь, что смотрю передачу, хотя на самом деле не вижу ничего.

Если заплатить шерифу Джеку тридцать долларов наперед, становишься членом привилегированного класса и можешь ходить в тюремную лавку. Расходы на эту роскошь снимаются с твоего счета. За полтора доллара, например, можно купить флакон шампуня или двенадцатиунцевую банку газировки. Можно купить мыло, похожее на щелочной раствор и раздирающее кожу до крови. Можно купить антигистаминное средство, колоду покерных карт или испанско-английский словарь. Можно купить сладости, «сухие завтраки», консервированного тунца, зубные щетки и словарь синонимов.

Иногда, читая магазинный бланк заказа, я задумываюсь, кто что покупает. Мне интересно, кто заказал крем «Викс»: наверное, он навевает детские воспоминания. Интересно, кто купил ластик, вместо того чтобы учиться на своих ошибках. Или, того хуже, зеркало.

Там также продаются искусственные слезы, но сложно представить арестанта, которому не хватало бы настоящих.

Я хожу в один туалет с торговцем наркотиками. Я заключил сделку с трижды судимым насильником: обменял три пачки печенья на колоду карт. Я смотрел вечерние новости рядом с мужчиной, который убил свою жену, расчленил труп кухонным ножом, сложил куски в ящик для инструментов и выбросил в пустыне.

В прошлом году я обсудил эту тему с Софи: не бери конфеты у незнакомцев, не садись ни в чьи машины, кроме наших, не заговаривай с людьми, которых видишь впервые. Софи, выросшая в маленьком городке в Нью-Гэмпшире, где на улице ее окликали по имени, не поняла моих предостережений. «А как понять, что это плохой человек? – спросила она. – Разве по нему видно, что он плохой?».

Я должен был ответить ей так: да, видно, если смотреть в нужный момент. Человек, грабящий по ночам магазины с ножом в руке, может улыбнуться тебе на перекрестке, пока вы оба ждете зеленого сигнала. Мужчина, изнасиловавший тринадцатилетнюю девочку, может петь псалмы в твоей церкви. Отец, похитивший собственную дочь, может оказаться твоим соседом.

«Плохой» – это относительная, а не абсолютная характеристика. Спроси грабителя, на что он потратил отнятые деньги, и он скажет, что накормил своего ребенка. Всех насильников в детстве растлевали, а похитители верят, что на самом деле спасали чью-то жизнь. То, что ты преступил закон, еще не значит, что ты умышленно перешел на сторону зла. Иногда граница сама подкрадывается к тебе – и не успеешь глазом моргнуть, как оказался по ту сторону.

Справа доносится журчание: кто-то мочится. Подыгрываем струе оружие, которое точат о цементный пол: это зубная щетка или спица из инвалидного кресла, которую нужно лишь как следует заострить. Из-за стенки слышны сдавленные рыдания – это Клатч. Он плачет каждую ночь, уткнувшись в подушку и притворяясь, будто верит, что никто не слышит. Самое странное – мы все тоже притворяемся, что не слышим.

– Компактный… – шепчу я.

– Ну?

И я понимаю, что не хочу задавать ему никаких вопросов. Мне просто нужно было убедиться, что и он еще не спит.

Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.

И для тебя самое главное – это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.

– Пятого июня, – отвечаю я. – Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.

– Я не помню своих дней рождения, – задумчиво говоришь ты. – А мне казалось, дети это запоминают.

– Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.

– А когда я жила здесь?

– Ну, – запинаюсь я, – ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.

Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.

– Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.

Ты смотришь на меня взглядом победительницы.

– Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!

Эту версию я тебе навязал.

– К тебе пришли друзья из детского садика, – осторожно начинаю я. – Твоя мать целый день пила. Она цела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. «Но это же вечеринка! – возразила она. – На вечеринках принято петь и плясать». Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.