Такое идеологизированное видение Советского Союза буквально пропитывало собой англо-французские правящие круги. Меньше чем месяц спустя Оливер Харви, личный секретарь Галифакса, которого едва ли можно обвинить в коммунистическом образе мыслей, записал в своем дневнике: «...реальная оппозиция перевооружению исходит от имущих кругов в [консервативной] партии, которые боятся налогов и считают, что нацисты как явление консервативнее коммунистов и социалистов: любая война, победоносная или нет, разрушит праздное благосостояние этих кругов, поэтому они за мир любой ценой. 13 «Так как война может означать триумф сил большевизма на континенте, — говорил Фиппс Уильяму К. Буллиту, американскому послу в Париже, — необходимо пойти на любые жертвы, чтобы ее избежать». Буллит эти взгляды вполне разделял. 14

Во всем этом не было ничего нового для советского правительства. В январе 1939 года французская журналистка Табуи встречалась с Литвиновым в Женеве. Она была хорошо осведомлена о позиции французского правительства касательно пакта с Советским Союзом и слышала показания Бонне в комиссии по иностранным делам палаты депутатов. «Я тщательно изучил франко-российский пакт, — говорил Бонне. — И я открыл, что мы никак не связаны им. Нам нет нужды отказываться от него, потому что он не принуждает нас автоматически присоединяться к России». Табуи не хотела рассказывать Литвинову об этих заявлениях Бонне, но он и так уже знал о них: «Москва сейчас прекрасно себе представляет, что у нее мало шансов Рассчитывать на Великобританию и Францию, пока политика выражается через [французскую] прессу». С этими словами Литвинов вручил Табуи экземпляр антикоммунистической «Matin». Там, на первой полосе, была помещена статья, в которой говорилось: «Направьте германскую экспансию на восток... и мы на западе сможем отдохнуть спокойно». 15

Но когда в январе 1939 года возникли слухи, что целями нацистских амбиций были Голландия и Западная Европа, англо-французы разом утратили свое самодовольство и заинтересовались Советским Союзом. Внезапно оказалось менее желательным рвать соглашение с Советами. Англо-французские противники умиротворения, приумолкшие после Мюнхена, опять подняли свой голос.

В Британии переоценка ценностей коснулась даже Форин офиса. Министр иностранных дел Галифакс смотрел на перспективу сближения с нацистской Германией вовсе не с таким оптимизмом как Чемберлен, а взгляды Ванситтарта были известны всем. В начале января Майский прислал сообщение с очень интересной оценкой британских настроений. Он считал, что оптимизм самого Чемберлена относительно всеобщего умиротворения изрядно потускнел. И хотя премьер-министр продолжал верить в возможность соглашения с Германией и Италией, многие из его коллег думали иначе, или испытывали растущие сомнения. Главными виновниками «протрезвления» британского общественного мнения были, по словам Майского, Гитлер и Муссолини. 16

Это «протрезвление» проявило себя дискуссией в самом Форин офисе. Примерно в то же время, когда Майский послал Литвинову свой отчет, появилась на первый взгляд чисто академическая записка клерка Форин офиса, в будущем постоянного заместителя министра Гарольда Кассиа с обзором книги Уиллер-Беннета о советско-германском договоре, заключенном в Брест-Литовске в 1918 году; именно она во многом изменила взгляды на англо-советские отношения.

В записке Кассиа предлагалось пересмотреть британскую политику в отношении Советского Союза в свете исторической перспективы, развернутой в книге Уиллер-Беннета. Напоминая, что еще Ленин соглашался принять «помощь французского империализма в борьбе против германских бандитов», он спрашивает, почему бы британскому правительству не принять на вооружение ту же самую политику, основанную на том принципе, что и «русские живодеры» в определенных условиях могут быть меньшим злом, чем «германские разбойники». Это была, по сути дела, черчиллевская позиция. Кассиа предлагал, чтобы новый британский посол в Москве сэр Уильям Сидс попытался встретиться со Сталиным и «прояснить» англо-советские отношения с точки зрения главнейшего ленинского принципа.

Этот меморандум очень скоро породил множество откликов среди служащих Форин офиса, начиная от скромных клерков и кончая самим Галифаксом, эти отклики отражали весь диапазон отношений к Советскому Союзу. Сотрудник центрального (европейского) департамента Д. У. Ласкелес спрашивал: «...а разве тут нужно что-то прояснять?

По существу... [англо-советские] отношения базируются на взаимной и неизбежной антипатии, и на понимании того, что другая сторона, пытаясь справиться с германской угрозой, будет действовать, полагаясь на собственный опыт и учитывая только собственные интересы. Русские прекрасно знают, что если Германия нападет на них, мы не будем ни помогать им, ни действовать на стороне их врага...»

Ласкелес однако допускал, что какие-нибудь незначительные переговоры с Советами, «могут оказать профилактическое действие на немцев... и могут также... отвести некоторую часть критики от правительства Его Величества». Другие чиновники среднего уровня, такие как Коллье и глава центрального департамента Уильям Стрэнг, подхватили эту идею и принялись развивать ее, хотя и встретили сопротивление Олифанта и сэра Александра Кадогана, «разумнейшего» чемберленовского «тугодума», который сменил Ванситтарта на посту постоянного заместителя министра. 17

Коллье доказывал, что было бы ошибкой держать Советский Союз «на расстоянии вытянутой руки», ибо «это ясно даст понять Гитлеру, Муссолини и японцам, что они могут разделаться с каждым из нас поодиночке; и я считаю, что нужно как-то высказаться, чтобы у Сталина появилась, пусть негативная, но уверенность, что мы не будем делать ничего, ни прямо, ни косвенно, с целью помочь Гитлеру осуществить его восточные планы...» Изменение курса «должно идти таким путем, чтобы устранить тот всеобщий критицизм, которым проникнута нынешняя политика правительства Е. В., устранить те «идеологические причины», которые действовали против сотрудничества с Советским Союзом и в пользу сотрудничества с Германией и Италией».

«Россия нам не друг, хотя в определенных условиях могла бы стать нашим союзником», отмечал Фрэнк Эштон-Готкин, экономист Форин офиса. «Многие из ее вторжений в европейскую политику, такие как франко-советский пакт, интервенция в Испании и невыполненные обещания чехам, оказали весьма пагубное действие. Но Россия остается весьма важным центром массы в шатком европейском равновесии...»

Кадоган противился сближению с Москвой, так как британскому правительству было нечего предложить: «тогда нам очень скоро придется обнародовать, что в нашем буфете пусто». Сталин мог начать задавать щекотливые вопросы о том, что Британия готова или не готова сделать в случае советско-германского конфликта. Он мог, например, «спросить, будет ли состоять наше непрямое сотрудничество [с Германией] только в невмешательстве и позволении немцам делать все, что им вздумается. А на этот вопрос вовсе нелегко ответить — я не думаю, что даже в лучшем случае мы могли бы дать Сталину ответ, которого он хочет...»