Чтобы разъяснить советскую позицию Пайяру, с ним встретился Потемкин. «Англия хочет от нас все, — сказал Потемкин, — не давая нам никаких значительных гарантий взамен. Что, например, случится, если Германия атакует нас через Балтийские страны. Никакой поддержки от Англии мы не получим...» На вопрос о расхождениях между французскими и британскими предложениями Пайяр ответил, что французское правительство выдвинуло собственные предложения, полагая, что британские едва ли будут приняты. Бонне высказывался Сурицу в том же духе, настаивая, что сам он не отступал от своей идеи. 73 Британцы, естественно, были раздосадованы тем, что французы выступили с собственными предложениями. «Это шло вразрез с нашими взаимными договоренностями, — жаловался Сидс, — ...ведь очевидно, что когда выдвинуты два в чем-то расходящиеся предложения, только дурак (а русские отнюдь не дураки) не ухватится за более выгодное». 74

Итак, советская сторона в лице Молотова имела в мае возможность выбрать два политических пути. Он склонялся к тому, который как бы позволял оставить в силе литвиновские предложения, но тем самым полностью отверг британскую концепцию. Но он игнорировал и предложения Бонне, хотя за основу можно было взять именно их, и уже в процессе трансформировать в нечто близкое по духу первоначальным предложениям Литвинова. Британцы были в оппозиции любой концепции, потому что обе предусматривали создание трехстороннего альянса. Главным препятствием оставался Чемберлен. Галифакс вел себя более гибко, но на него влияли Кадоган и Сарджент, которые выступали против альянса. Ченнон отмечал, что во время Дебатов в палате общин Чемберлен продемонстрировал «свое полное неприятие "болши" и вообще России»; альянс с Советами был «излюбленной схемой левой клики в Форин офисе». Стрэнг, глава центрального департамента, полагал, что Чемберлен противился альянсу из-за того, что это означало бы конец политики умиротворения; он утверждал, что «в номере десятом одни антисоветчики». 75 Премьер министр воспрял духом после смещения Литвинова и сам грозил скорее уйти в отставку, чем «подписать [какой-либо] договор с Советами». Даже Корбен склонен был объяснять «сдержанность» британского кабинета его антикоммунистической настроенностью. 76

14 мая стало решающим днем в переговорах о формировании антинацистского альянса. Были и другие возможности договориться, но эта представляется наиболее реальной. И она была утрачена; из-за того, что тон в политике (по крайней мере в британской, хотя возможно в неменьшей степени и во французской) задавал антикоммунизм; из-за того, что советское правительство так и не смогло избавиться от глубокого недоверия, которое испытывало к Лондону и Парижу после Мюнхена и других провалов политики коллективной безопасности, происшедших по их вине. Может быть, единственным путем убедить Молотова и его коллег в доброй воле англо-французов была бы отставка Чемберлена, Даладье и Бонне. Но les intentions se jugent aux actes — дела говорят громче слов; и это было аксиомой, которую советское руководство постоянно применяло в оценке своих отношений с Британией и Францией. Отставки и новые лидеры, такие как Черчилль, Мандель и другие, могли бы изменить ситуацию. Но Черчилль пришел лишь много позже, а Мандель не пришел вообще.

Оппозиция Невилла Чемберлена альянсу с Советским Союзом была решающим фактором провала трехсторонних переговоров летом 1939 года и внесла немалый вклад в приближение Второй мировой войны. Причем его враждебность и недоверие к Советам сильнее всего проявлялись, когда он позволял себе расслабиться и рассуждал об этом наедине с собой. «Боюсь, что эти русские доставят нам еще немало хлопот», — писал он сестре Хильде 14 мая, в тот самый день, когда Молотов отверг британское предложение об односторонних гарантиях.

«Это какой-то странный способ вести переговоры. Ответить на наше резонное и вполне выдержанное по тону предложение публикацией тенденциозной и односторонней отповеди в своей прессе [10 и 11 мая]. Они не имеют ни малейшего понятия о традициях и менталитете других народов, не говоря уже о манерах, и тем самым играют на руку нашей оппозиции. А последние не желают видеть ничего, что не возвышало и не прославляло бы Россию; или, возможно, они прекрасно понимают, что если этот альянс, на который не стоит возлагать больших надежд, оттолкнет от нас Испанию и заставит ее сблизиться с державами Оси, то мы потеряем на Западе гораздо больше, чем когда-либо сможем приобрести на Востоке...». 1

Вопрос об испанской враждебности обсуждался на заседании кабинета несколькими днями раньше. Это была уже франкистская Испания, которая в марте 1939 года окончательно расправилась с республиканцами. Альфред Эриль, лорд Чатфилд, министр координации обороны, не придавал большого значения испанской недружественности: враждебную Испанию можно было «призвать к порядку» блокадой. Гораздо большей опасностью представлялось нацистско-советское сближение; чтобы избежать этого, Британии можно было и позаигрывать с Россией. Но сам Галифакс не знал ни о чем похожем на «некие секретные соглашения, которые якобы заключаются между господином Гитлером и мистером Сталиным». Я считаю, что «не стоит испытывать особого доверия к таким сообщениям, — говорил он, — которые, вполне возможно, распространяются людьми, желающими подтолкнуть нас к пакту с Россией». 2 Мнения кабинета разделились таким образом: те, кто были против союза с Россией, старались преуменьшить опасности, которые сулил его провал; те, кто были за альянс, наоборот, указывали на бедственные последствия его провала; а так как вскоре эти бедствия стали реальностью, то никто уже не мог обвинить их в преувеличении. Даже после категоричного ответа Молотова Сидсу вечером 14 мая, отвергавшего односторонние гарантии, Сарджент сообщал Чатфилду, что Форин офис «все еще не желает принимать русское предложение о всеобъемлющем договоре и взаимных гарантиях». Они надеялись, что такого рода неуступчивостью смогут заставить советское руководство «выказать свои намерения в полном объеме». «Я прихожу к выводу, — записал Ченнон, — что теперь решено не бросаться в объятья к русскому медведю, а протянуть руку и с чувством пожать ему лапу». 3

Французы были более готовы к альянсу с Советами. 15 мая Бонне порекомендовал Корбену надавить на англичан с целью, чтобы те побыстрее откликнулись на советскую увертюру и еще раз рассмотрели французское предложение от 29 апреля о создании трехстороннего альянса с ограниченной ответственностью. 4 Но как всегда, Бонне не так уж сильно настаивал. Выражения нетерпения чередовались у него с заверениями, что «само французское правительство было бы вполне удовлетворено британской формулой [соглашения], если бы удалось убедить советское руководство принять ее». Учитывая расхождения между британским и французским предложениями к Москве, Бонне заверял англичан, что Пайяру были даны указания не создавать у Молотова впечатления, что между Лондоном и Парижем существует какая-либо разница во взглядах». Но и Пайяр и сам Бонне уже указывали русским, что такая разница определенно существует. И Пайяр был довольно откровенен на этот счет с Потемкиным». 5

Бонне не умел быть правдивым даже наедине с собой. И в противовес мнению некоторых историков можно сказать, что французское правительство тоже не очень-то спешило возобновлять дипломатические инициативы. Бонне инструктировал Пайяра «занять заднее сиденье, а гонку пусть возглавляет сэр У. Сидс...». 6

Позднее он признавался английскому послу, что хотя договор с Советским Союзом и был необходим, Лондону и Парижу все же следовало быть осторожными, чтобы не позволить советскому правительству «втянуть себя в войну». «Лучшая политика в отношении Советов — не создавать впечатления, что они нам так уж сильно нужны». Бонне посмеивался над министрами кабинета — Рейно и Манделем: «к несчастью, [французские] коммунисты — не единственные люди, подверженные советскому влиянию». 7 С Кэ д`Орсе вновь и вновь повторяли Наджиару, который в начале июня вернулся в Москву, что французское правительство не желало бы вылезать вперед. Вот если англичане не сумеют получить советского согласия, тогда французы и выступят со своими компромиссными предложениями. 8