— Так я высшую школу прошла. Такому искусству обхождения выучилась, какому редкая наверно выучивается. У меня на войне как две войны было: одна общая, а другая своя. Я на две жизни жила: одна в работе, во всем ужасе, в мученьях людских, а другая — во мне самой. Сначала думала, что не вынесу, а потом ничего, привыкла. Работы много, я еще корреспонденткой сделалась, в Берлине, в Вене, в Париже побывала, много повидала. И хотя ни разу раненой не была, а из войны так и вернулась, как на две половинки разрезанная. Одна — трезвая, ловкая, рассудительная, себе на уме — пройдоха, одним словом. А другая — другую я сама не пойму…

Вера замолчала. Выждав, Николай осторожно спросил:

— Но неужели ты за всю войну ни одного хорошего человека не встретила? Не может же этого быть?

— Были, — помолчав, ответила Вера. — Если бы не было, может, и не выдержала бы, удавилась. Да это всё равно, что из того, что есть хорошие, есть плохие? Плохого всё равно больше. Не знаю, как сказать, а только я тогда так настроилась, что никакой хороший повернуть меня не мог… Я вот иногда думаю: ну, что во всем этом особенного? Да ничего. Была глупая восторженная девчонка, потом ткнулась носом в настоящую жизнь, наставила себе синяков, вой и всё. Подумаешь, трагедия! Выучилась, от глупости избавилась, стала трезво (смотреть, приспособилась — чего еще? И живи, и никаких трагедий нет.

— А зачем тогда думаешь об этом? — возразил Николай.

— А я знаю? — улыбнулась Вера. — Я вернулась после войны в Москву, прожила три года, и так и не решила, чего мне не хватает? Такое у меня чувство, будто я, да и все мы, потеряли что-то, а что? Никак себя не найду. И смеюсь над собой, злюсь, чего тебе еще нужно, дура ты этакая? А не помогает, грызет, пилит внутри… Если бы по-старому могла я не присматриваться, может быть, ничего бы и не замечала и довольна была бы, а то я работаю, даже увлекаюсь, а вторая половина моя смотрит и пилит: ты что делаешь? Не видишь разве? Не видишь, что ты не человек, а манекен? Везде тебе дан приказ, инструкция, расписание и ты десятая спица в колеснице. А кругом убожество, хамство, грубость, начальство над тобой, попробуй, шагни чуть по-своему, сейчас же тебя пришпилят, в физиономию наплюют, будто ты тварь последняя. И выходит, что не живешь ты, а только ловчишь. И противно становится. Пожила я в Москве — не могу! Решила: к чёрту всё, поеду в самую глушь! Догадывалась, что и тут не слаще, да хоть место сменить. Махнула сюда, — а что выгадала? И тут то же только еще больше наружу выпирает и сильнее разит. Теперь дальше бежать?

— Что мы, зайцы, чтобы бегать? — усмехнулся Николай.

— Зайцы, не зайцы, а не выдерживаешь, — вздохнула Вера. — Нос кверху дерешь, а на душе кошки скребут. И ведь ты смотри: по-трезвому всё можно рассудить, ну, да, нет трагедии, потому что жизнь так уж устроена и мы от самих себя всё равно никуда не денемся. Да, думаешь, устраивает меня такое объяснение? Легче мне от него? Ты вот скажи: можно человека переделать, чтобы он лучше стал?

Николай улыбнулся:

— По-моему, нельзя. Тогда человека убьешь, или искалечишь. Или получится не человек, а какая-нибудь усовершенствованная скотина. Он сам должен переделываться.

— Ну, вот, видишь, и ты так же думаешь. Раз так, то и думать не о чем. Нельзя, значит, и ничего нельзя…

— Постой, Вера, — перебил Николай. — Почему нельзя? Другое можно, можно так стараться делать, чтобы наша вторая половина не брала верх над первой, лучшей. В этом и секрет. У нас что получилось: на словах мы о хорошем расписываем, а на деле только низменные инстинкты развязываем. И этим всё лучшее уничтожаем. У нас наверху подлость, насилие, ненависть, а всё лучшее вниз загнано. Переместить наоборот — всё на свои места встанет.

Вера покачала головой:

— Не знаю… Ты смотри, у меня в райкоме секретари, инструктора каждый день перед глазами, я их насквозь вижу. Да и все районное начальство у меня на виду. Народ аховый, без сантиментов, трезвость одна. Жалости от них не жди, если что лично их касается. Приказ получат — до капли выжмут из людей, без пощады, иначе самим головы не сносить. А при случае разговорится по-человечески, о семье, да хоть о погоде — и у тебя сердце перевернется: ведь не плохой же человек перед тобой, как и все, и совсем не изверг! Что его извергом заставляет быть? Власть? Он сам власть, хоть бы и маленькая. Зачем он этой властью сделался, кто его заставлял? Наверх карабкался? А что в этом плохого? Каждый ищет для себя лучше, и он искал. Можешь ему запретить?

— Зачем? Тогда каждому сильному надо крылья подрезать. Пусть себе лезет наверх, только — без подлости, в этом и вся суть вопроса. Каждый может развивать свои способности, добиваться для себя лучшего, только не за счет подлости, в этом и дело.

— А если наверх людей эгоизм, основа подлости, гонит, тогда что? — упрямо возразила Вера. Николай решительно возразил:

— Это не верно. Рост, развитие, не из одного эгоизма берутся: это закон жизни. И подчиняться ему можно либо по-человечески, либо по-звериному, затаптывая в грязь других — в этом разница. И учти, что не все к власти стремятся: для большинства развитие совсем не в этом и им власть, как мы её себе представляем, совсем не нужна.

— И этого не зеваю, не уверена, — не согласилась Вера. — Я всегда хочу, чтобы мне хорошо было, так же и любой другой. А всем не может быть хорошо. Значит, кому-то будет хорошо — за счет других.

— Ты хочешь, чтобы тебе хорошо было, а когда видишь, что другим плохо, и сама себя плохо чувствуешь. Тогда и тебе хорошо не будет, как бы ты хорошо ни жила. Что на это скажешь?

Вера засмеялась:

— Поймал меня? — Дурачась, она взъерошила ему волосы. — И ничего не поймал: я же говорю, что я как оборотень, из двух половинок, и одна половинка другой иной раз по физиономии надавала бы! Вот, смотри, я же грязная, развратная: ты у меня в первый раз, а я с тобой не могла без этого поговорить! А разве правда, что я развратная? Ну, скажи, правда, если я сама себя совсем другой чувствую?