С одной стороны на Августа давил сенат, с другой — Ливия. Она чувствовала, что наступила пора пользоваться плодами своих трудов. Август, не успевший еще отойти от горя после торжественных похорон Гая Цезаря, подвергся мощной атаке. О, Ливия умела убеждать своего мужа! И особенно ей это удавалось теперь, когда престарелый Август, терзаемый тревогами и сомнениями, сам уже хотел поскорее убедиться в том, что Тиберий заменит ему потерянных сыновей и станет надежной опорой и защитой Риму.

Приступив к последнему штурму супруга, Ливия одновременно следила за тем, чтобы Тиберий находился в готовности. По ее указанию самым частым гостем Тиберия вновь стал Фрасилл, которому опять были явлены божественные знаки. И говорили эти знаки о том, что подопечному суждено возвыситься, испытать труды и битвы и в конце концов получить на голову царский венец. Для Тиберия все это было слишком, но он, помня об обещании подчиняться во всем Ливии, послушно верил предсказаниям астролога.

Наконец — свершилось. Август в сенате официально назвал Тиберия своим преемником и объявил, что усыновляет его. Решение императора было одобрено сенаторами единогласно.

Перед тем как войти в сенат, Август пригласил Тиберия во дворец. Надо же было хоть увидеть человека, которого ты хочешь усыновить. По сути дела, в последний раз Тиберий и Август виделись почти десять лет назад, в тот самый день, когда Тиберий попросил императора об отставке, получил отказ и навсегда потерял доброе отношение Августа к себе. Перед этим визитом Тиберий был тщательно проинструктирован Ливией — она объяснила сыну, каких именно слов ждет от него Август, о чем он собирается спрашивать и как надо отвечать. Собственно говоря, весь смысл инструктажа сводился к тому, что Тиберий должен был не заикаться о своих обидах, всячески уверять императора в личной преданности, благодарить за оказанную честь и выражать готовность хоть сейчас вступить в бой со всеми врагами, вместе взятыми. Ничего такого, чего послушный Тиберий не смог бы сказать и сам.

Ливия тоже присутствовала при этой встрече — как же могла мать не быть рядом с сыном в столь ответственный момент его жизни? Август, судя по всему, тоже был ею проинструктирован — он не сказал ни единого слова, которое обидело бы Тиберия. Больше того, Тиберий был просто поражен, когда увидел, что Август и в самом деле растроган этим примирением настолько, что порой казалось — вот-вот прослезится. Август был искренне рад, что все недоразумения, вынуждавшие его испытывать к Тиберию ложное чувство неприязни, рассеялись, и оставалось только сожалеть, что этого не случилось раньше. Тиберию было обещано, кроме усыновления, еще и то, что он снова получит трибунскую власть, на необычайно долгий срок — десять лет. Все почести, которых он был незаслуженно лишен, будут ему оказаны, все разбитые (по недосмотру) статуи в общественных местах восстановлены. Было очевидно, что Август, преодолев свое упрямство, как все слабохарактерные люди, настолько доволен собой, что готов кинуться от радости в другую крайность — и засыпать Тиберия благодарностью по самые уши.

Единственное условие, которое Август поставил перед Тиберием, и то с оговоркой, было — усыновить Германика, сына своего покойного брата. Оговорка заключалась в том, что необходимо было создать вертикальную линию преемственности: Август — Тиберий — Германик и Друз Младший — их будущие дети. Это условие было слишком легким, чтобы отказаться его принять.

Разумеется, становясь усыновленным, Тиберий терял некоторые из своих прав. Попадая под власть нового отца, он не мог освобождать рабов и приобретать их в личное пользование, не мог принимать наследства и подарков, и даже сам делать подарки не мог, иначе как с разрешения Августа. Но разве Август станет ему в этом препятствовать? Конечно нет.

По поводу усыновления Тиберия в Риме был устроен праздник — со всем, что полагалось в таких торжественных случаях: гладиаторскими боями, состязаниями атлетов и гонками колесниц, театральными представлениями и раздачей подарков по жетонам. Август не поскупился на расходы, ибо он представлял Риму нового наследника. И Рим, как всегда, большую часть благодарности Августу за его щедрость переносил на Тиберия, которого никогда в общем-то раньше не любил. Приветствуя собравшуюся на Форуме толпу, Тиберий бросал ей монеты горстями, и все, кому они доставались, с этого дня могли с полным правом называть себя его искренними поклонниками и приверженцами. Императоры будут вечно сменять друг друга, а Рим остается Римом, и жители его всегда будут отдавать свою любовь тому, кто им больше заплатит.

Через неделю после окончания торжеств, изрядно опустошивших городскую казну, Тиберий получил звание народного трибуна и должность главнокомандующего над всеми войсками, кроме преторианской гвардии, которая приказом Августа получала статус его личного войска. (На преторианцев, кроме этого, возлагалась обязанность по надзору за общественным порядком и пресечению возможных проявлений государственной измены.)

А еще через неделю Тиберий во главе римских легионов уже находился в Германии.

Как-то раз, в один из дождливых и холодных дней начала лета, что нередко случаются в этой угрюмой варварской местности, войско постигла неожиданная неприятность. Множество солдат вдруг начали жаловаться ротным на боли в животе, сопровождаемые общей слабостью и частыми позывами к уединенному сидению на корточках. Обеспокоенное начальство немедленно велело пересчитать всех больных, чтобы можно было представить полную картину эпидемии. Выяснилось, что болезнь постигла в основном пятую и шестую когорты девятнадцатого легиона, которым командовал Квинтилий Вар.

Поскольку обе пораженные болезнью когорты имели общую кухню, то начавшееся расследование было недолгим. Точку в нем поставил сам Квинтилий Вар, который вчера вечером потребовал себе ужин из солдатского котла и съел его. Так что, когда встревоженные командиры когорт явились к легату, ординарец-секретарь доверительно сообщил им, что Вар пока никого принять не может, потому что уже в третий раз за утро отправился посидеть на корточках. Все было ясно: недобросовестные повара что-то такое положили во вчерашнюю кашу. Оставалось только дознаться: случайность это, или злой умысел, или — еще того хуже — диверсия врага?