Выяснилось следующее.

Василич Т. В. создала фирму – один в один по их модели, предложила их партнерам лучшие условия, сманила к себе; но самое ужасное не в этом. Самое ужасное, что базу она могла вскрыть только будучи еще при исполнении, не позже 30. 06. 95, так как с 1. 07. 95 в целях улучшения условий хранения информации, составляющей коммерческую тайну, были изменены правила допуска. К ответственным лицам Василич Т. В. за соответствующим разрешением после указанной даты не обращалась.

Значит, до 30. 06. А простились они в сентябре.

Сразу после разговора с Сергиенковой Мелькисаров позвонил Тамаре.

Трубку взяли без промедлений.

Голос у Тамары был хриплый, мокротный; она лежала с температурой. Но говорила спокойно, без нерва. Раздражения или смущения не было; отголосков прежней ласки он тоже не различил. Хотя бы остывающей, гаснущей. Дела? проблемы? объясниться? Приезжай, я ведь сама пока невыездная. Продиктовала адрес; его слегка кольнуло. Тогда Барвиха не вошла в олигархическую силу, но уже зашкаливала по цене. Мелькисаров ясно помнил, сколько платил Василич; еще яснее сознавал, что так быстро обстричь украденных клиентов невозможно. Либо – либо. Либо она прикрылась чувством как шапкой-невидимкой и давным-давно перенаправила потоки. Либо у нее появился добротный покровитель; что для Степана было хуже – непонятно.

Поселок «Ветеранский» возник недавно; какие-то особняки стояли уже чистенькие, вылизанные; какие-то напоминали азиатский недострой: без крыш, с ощерившейся арматурой; несколько участков только-только поступили в разработку, из разных концов поселка доносились тупые удары строительной бабы, кругообразный визг циркулярных пил, слышен был запах гаснущего фейерверка: шли сварочные работы. Машину пришлось оставить на въезде, дорога была в таких марсианских колдобинах, что картеру несдобровать. По скользкой обочине бродили мужние жены – в дорогих плащах и деревенских резиновых сапогах; по весенней погоде детишек надо выгуливать, а хорошей обуви жалко. Мелькисаров и сам не отказался бы от сапог: совсем как тогда, во Владимире, ночью.

Тамарин домик был не самый большой, но и не самый мелкий; высокий фундамент, крупная кладка, среднеевропейский стиль. Из конуры метнулась собака размером с быка; белая, в нежных кудряшках, но как будто бы бесноватая; металась на краю цепи, вот-вот сорвется – и тогда конец. Дверь отворила то ли бурятка, то ли калмычка неясного возраста – ей могло быть и тридцать, и сорок, и пятьдесят. Мягко прикрикнула: «Молчи, Арно! свои», Арно дернулся еще разок, для порядку, и притих. А калмычка-бурятка покорно, почти обреченно повела его по длинному коридору – вот этому самому, как не узнать; он тогда приметил лубочные картинки – и, как выясняется, запомнил.

Тамара встречала его в салоне, полулежа в обширном кресле. Горло обмотано шарфом, неброский халат; косметики, кажется, нет. Ни малейшего желания обаять, ни следа обычной женской тревоги: так же она хороша, как была? понимает ли он, что потерял? Но и никакой подчеркнутой дистанции. Коллега. Так встречаются с когдатошним коллегой. В меру дружелюбный деловой настрой. Проходите, гостем будете, чем могу.

Он не подал виду, что удивлен и расстроен; сел напротив, вынул списки клиентов, спросил: твоя работа? Если официально, то знать не знаю. Если между нами, то моя, – она ответила беззастенчиво. Это бизнес; тут не до сантиментов. Мелькисаров выложил козырь, который считал роковым: база данных взломана за лето до ее ухода; она еще ложилась с ним, а уже готовила пути отхода. Получил встречный удар: что же вы, Степан Абгарович, такой большой мужчина, а женщин до сих пор не знаете? есть ли в Париже непродажные? – Есть – только они совсем уже дорого стоят.

– Можно я тебя спрошу о личном?

– Спрашивай, но для начала я приму лекарство.

Тома позвонила в медный колокольчик с витиеватой ручкой в виде Чарли Чаплина. Калмычка принесла питье и полотенце. Тамара выпила, мгновенно покрылась обильным потом, полотенце накинула на голову, стала похожа на свою, родную женщину, только что из деревенской бани: напарившись, сидит в предбаннике, пьет с милым мужем смородиновый отвар.

– Если все так конкретно, зачем была нужна прощальная сцена? Со сдавленным голосом, с полуслезой?

– А это была не сцена. Что чувствовала, то и говорила.

– И знала, что после этого кинешь? Что уже – кинула?

– А разве одно с другим хоть как-то связано? Я все ждала: когда ж ты, Мелькисаров, решишься порвать с семьей, уйти ко мне? Я ведь хотела с тобой не спать, а жить, сам знаешь, совсем другое дело. Ждала, ждала; не дождалась. И должна была себя обезопасить. Уж извини. Не любовь, так хотя бы клиентская база. А чувство – оно же никуда не делось. И не делось бы, если бы я не ушла. Потом само собой погасло, испарилось. Может быть, не до конца, но что теперь говорить.

– Не понимаю.

– Все ты понимаешь, Мелькисаров. Ты же сам так живешь.

– Я живу по-другому.

– Ага. И сейчас ты пришел поговорить о чувствах, верно?

– Сейчас я пришел поговорить о делах.

– А что ж тогда про чувства вспоминаешь? Ты давай, не стесняйся, начинай разводить.

– Добро. – Степан Абгарович как следует обозлился; раздражение в таких делах необходимо.

У Тамариной конторы есть клиенты. Но могут появиться и проблемы. Часа через два или три, одновременно в рязанское, смоленское и мытищинское отделения подъедут гости. Есть кой-какие подозрения; документы изымут, контракты сорвут. А завтра в московский офис заглянет пожарный, обнаружит отступление от инструкции одна тысяча сорок восьмого года, пункт тринадцатый, примечание четыре а. И почему-то вдруг не станет договариваться. И опечатает контору. И клиенты скажут ай-ай-ай. Нет, потом, конечно же, все прояснится, станет на свои места, повесите огнетушитель, откроете сквозной проход, согласуете ремонт проводки. Но время – уйдет. И что ты станешь делать?