— Да здравствует Цезарь!

Ему пришлось трижды повторить свое восклицание, всякий раз заставляя коня делать несколько шагов вперед. Наконец к нему выехал всадник в богато украшенных доспехах. Он обратился к Сервилию (слов Антипатр не расслышал), тот ответил. Беседа их продолжалась не больше минуты. Всадник повернулся к линии своих войск и крикнул:

— Да здравствует Цезарь!

Солдаты ответили громким гулом одобрения. Всадник направил коня к легионерам Сервилия. Сервилий сопровождал его, отстав на полкорпуса коня. Антипатр понял, что настала его минута, и, обогнув всадников, поскакал к Аристовулу.

Тот, увидев приближающегося Антипатра — он сразу узнал своего злейшего врага, — схватился за меч. Антипатр легко, как в молодости, соскочил на землю и у самых ног коня Аристовула встал на колени.

— Великий царь Иудеи, прости меня! — проговорил он прерывающимся голосом (скорее вследствие одышки, чем от волнения). — Я достоин смерти за свое предательство!

— Негодяй! — сквозь зубы выговорил Аристовул. — Ты заслуживаешь не одной, а сотни смертей!

На глазах Антипатра выступили слезы — бессильного гнева и унижения, — он едва справился с лицом, боясь выдать свои истинные чувства. Злобу он сумел прикрыть, сморщив лицо, но унижение оказалось столь сильным, что слезы потекли по щекам. Он не смог справиться с рыданиями.

— Ты знаешь, великий царь, что я не страшусь смерти, но страшусь позора. Умоляю тебя памятью твоего великого отца, которому я служил не щадя жизни, — если не можешь простить, убей теперь же. Окажи мне эту единственную и последнюю милость.

Вряд ли кто-нибудь в Иудее видел плачущего Антипатра и вряд ли предполагал увидеть. Всадники, окружавшие Аристовула, стыдливо опустили головы. Антипатр стоял на коленях, прямо глядя на царя, и слезы ручьями бежали по его щекам, так что лицо Аристовула за слезной пеленой виделось неясно. За его спиной раздавались приветственные крики и топот — это могло означать только одно: командиры обеих армий пришли к дружественному согласию.

Слезы Антипатра поразили Аристовула. Этот человек был ненавистен ему более, чем кто-либо из живущих, но, как воин, он признавал его доблесть и мужество. Аристовул был смущен и не без труда скрывал это за маской гнева и презрения на суровом обветренном лице. Как он ни хотел внутренне убедить себя, что доверять врагу нельзя, что коварство Антипатра не знает границ и пределов, что ради достижения цели тот пойдет на все, не остановится ни перед чем, но… Слезы, его смущали слезы. Перед ним на коленях стоял другой Антипатр: раздавленный, униженный. Если бы кто-нибудь сказал ему, что Антипатр будет вымаливать жизнь и свободу таким вот образом — на коленях, рыдая, он бы назвал этого человека отъявленным лжецом.

Аристовул не простил Антипатра, он не мог его простить, этот человек всегда был врагом — он никогда не станет ему другом. Но Антипатр удивил его, и в сердце Аристовула, окаменевшем от невзгод, все-таки шевельнулось нечто похожее… нет, не на жалость — жалость к этому человеку не могла проявиться ни при каких обстоятельствах, — а на сочувствие. Сочувствие к его унижению, сочувствие воина, а не царя или изгнанника. Если бы Антипатр встретился ему в бою, рука Аристовула не дрогнула бы. Она не дрогнула бы и в том случае, если бы Антипатр попал в плен. Но как убить униженного врага, стоящего перед тобой на коленях, плачущего, как… Слезы Антипатра нельзя было сравнить ни с какими другими слезами, и Аристовул произнес сурово:

— Встань и утри слезы, я не хочу, чтобы старого полководца моего отца кто-нибудь видел таким. — Аристовул помолчал и добавил, значительно понизив голос: — Тем более римляне.

Это было прощение, это было проявление поистине царского великодушия к униженному врагу.

Антипатр же, так жаждавший прощения, при этих словах едва не лишился сознания от гнева, током крови ударившего в голову. Унижение было почти абсолютным, тем более что он услышал за спиной приближающийся топот коней и голос Сервилия, произнесший;

— Приветствую тебя, Аристовул, царь иудейский!

Антипатр низко опустил голову и пробормотал едва слышно, но с отчаянной злостью:

— Царь иудейский! Подожди, скоро ты захлебнешься моими слезами.

Аристовул ответил почтительным приветствием на приветствие римского трибуна. Затем Сервилий сказал, указывая на Антипатра:

— Прости его, он раскаивается в прошлом. Я тоже служил Помпею, не подозревая о его гнусных намерениях подмять под себя республику. Теперь Помпей мертв, и мы будем верно служить спасителю Рима, доблестному Цезарю. Встань, Антипатр, иудейский царь прощает тебя!

Последнее Сервилий произнес так, что это прозвучало насмешкой. Антипатр тяжело поднялся, медленно повернув голову, посмотрел на Сервилия и на всадника в дорогих доспехах, сидевшего в седле чуть боком. Ему можно было дать не более двадцати пяти лет. Он произнес, глядя на Антипатра с покровительством, близким к высокомерию:

— Это правда, что Помпей ценил его? — Он помолчал, усмехнулся и продолжил, снова ни к кому не обращаясь: — Трудно поверить в преданность этих восточных царьков, — Он обернулся к Сервилию: — Скажи, мой Сервилий, разве я не прав? Впрочем, я первый раз в Азии, а ты, кажется, провел здесь целых… — Он наморщил лоб, как бы вспоминая.