— Наши правители очень умные люди, если посылают утверждать свою власть в провинциях таких полководцев, как ваш доблестный и несчастный Флак.

Высказывание прозвучало очень неосторожно, но Цезий Флак был так огорчен, что не сумел сдержаться.

Поход оказался долгим и утомительным, Флак болезненно страдал от физических лишений и тоски по Риму. Он стал угрюмым, раздражительным, резким, с Аристовулом почти не разговаривал, а если и приходилось, то он неизменно выказывал царю свое презрение в тоне, жестах и выражении лица, хотя слова произносил вполне уважительные.

На протяжении всего пути из Рима он чувствовал одну лишь тоску и проклинал судьбу, забросившую его в эти дикие края. Но когда его легионы находились уже в нескольких переходах от Дамаска, Флак получил известие, что здешний прокуратор, тесть Помпея Метелл Сципион, собирается выслать ему навстречу войска и что сражение неминуемо. Тогда он испугался — смертельно опасные военные действия не входили в его планы, а полководцем он себя никогда не считал. К тому же его легионы едва насчитывали четыре тысячи человек, тогда как у Сципиона было не меньше пятнадцати тысяч.

Впервые Цезий Флак без высокомерия и презрения заговорил с Аристовулом — этот иудей, называвший себя царем, был, по слухам, опытным воином. Флак спросил его, что он думает о возможном сражении и как оценивает их шансы на победу.

— У нас нет ни одного шанса из тысячи, — угрюмо и уверенно ответил Аристовул, оглядев Цезия с ног до головы так, будто увидел впервые, — Нам нужно изменить направление и не идти в Сирию, а пробираться в Иудею. Там у меня много сторонников, и в короткий срок мы сможем собрать большую армию.

— Большую армию? — с тревогой переспросил Флак. — И, как ты полагаешь, насколько большую?

— Может быть, двадцать тысяч, а может быть, и все пятьдесят, — нехотя отвечал Аристовул, испытывая острое унижение от того, что вынужден отвечать этому заносчивому мальчишке.

Некоторое время Флак в упор смотрел на Аристовула. Наконец проговорил с неожиданной злостью:

— Мы продолжим движение на Дамаск.

Оставшись один, Аристовул вздохнул — этот поход не предвещал ничего хорошего. Он с сожалением подумал о том, что в свое время не сумел договориться с Гирканом.

Цезий Флак боялся предстоящей битвы, но еще больше он боялся совета Аристовула «пробираться» в Иудею: если неизвестная Сирия была для Цезия Тартаром, то неведомая Иудея чем-то еще хуже Тартара, хотя и непонятно, что могло быть хуже царства мертвых. Но главное даже не это, а то, что он не доверял Аристовулу. Он не доверился бы и любому другому восточному царьку, а этому особенно — ведь Аристовул воевал против римлян, был схвачен, переправлен в Рим, заточен в тюрьму, бежал, воевал снова. Он не понимал того, что высокомерные болтуны в Риме называли восточной политикой — зачем нужна какая-то политика, если есть солдаты? Устрашение — вот единственная политика, возможная в отношении этих варваров. Почему он, римский патриций Цезий Флак, должен на равных беседовать с этим проклятым Аристовулом, на руках которого кровь римских воинов и которого только по недоразумению можно именовать царем?

Никакой он не царь, а вожак стаи волков, рыщущих по лесам и равнинам. Эти варвары — нелюди, а животные, и с ними нужно поступать как с животными: если они опасны для человека, их необходимо убивать, если можно использовать — приручать. Собака очень похожа на волка, но ее можно приручить и заставить служить человеку, тогда как место волка либо в земле, либо в клетке.

Сам того не сознавая, Цезий Флак таким образом выразил суть римской политики в отношении завоеванных народов. Но как бы там ни было, Аристовула ему хотелось бы видеть или в земле, или в клетке, лучше всего — в земле.

Когда легионы сирийского прокуратора атаковали войско Цезия Флака на марше, последний пожалел, что не прислушался к совету иудейского даря. Страх Флака был столь велик, что он велел не звать к себе Аристовула, а поскакал к нему сам, безотчетно бросившись под его защиту. Указывая на наступающих, Флак прокричал, не сумев скрыть страха:

— Они наступают. Скажи, благородный Аристовул, что же нам делать?!

И «благородный Аристовул», спокойно глядя на Флака, ответил:

— Умереть, доблестный Флак, нам остается умереть.

Флаку нечего было возразить, он едва не лишился чувств.

Потом выехал Сервилий, трижды прокричал: «Да здравствует Цезарь!», и опасность миновала совершенно чудесным образом. Цезий Флак снова почувствовал себя значительным лицом, чуть ли не покорителем Азии, тем более что Сервилий всячески старался расположить его к себе.

После всего произошедшего ненависть Флака к Аристовулу сделалась совершенно нестерпимой: иудейский царь видел его страх, его унижение, он должен был… умереть. Никакого другого выхода для спасения своей чести Флак не находил. Гней Сервилий рассказал ему об Антипатре (о том самом, что так долго стоял на коленях перед иудейским царем), сказал, что он доблестный воин и надежный союзник Рима и что сам Помпей Магн отличил его.