Антипатр смотрел на Гиркана уже не с презрением, а с тоской. Если бы он только мог, то расстался бы с этим ничтожным человеком сию же минуту и навечно. Но он не мог. Гиркан был тяжелой ношей — тело и дух Антипатра едва-едва удерживали ее, — но сбросить с себя первосвященника значило бы упасть самому. Упасть и больше никогда не подняться. Антипатр понимал, что либо донесет эту ношу и наконец сумеет распрямиться, либо — смерть и забвение, равносильное смерти. И потому в который уже раз он терпеливо объяснял первосвященнику существующее положение дел:

— У нас нет больше армии, нет средств, и Помпей — наша единственная надежда. Аристовул — ты же знаешь своего брата — слишком горд, чтобы склониться перед Помпеем особенно низко. А римляне не любят гордых, они и сами горды без меры, так что будем уповать на гордыню Аристовула.

Антипатр не добавил: «И еще на твое ничтожество», хотя подумал так. Римляне не любят гордых и презирают ничтожных, но ничтожность провинциального царька значительно полезнее хотя бы проблесков гордости. Так полагают римляне, и Антипатр внутренне соглашался с ними.

— Я возьму с собой Ирода, а Фазаеля оставлю с тобой. Он хороший воин. Не беспокойся, в случае чего он сумеет защитить тебя.

Гиркан не ответил и еще плотнее закутался в толстую шерстяную накидку.

Это первое посольство Антипатра оказалось неудачным. Они просидели целый день в приемной Помпея, но Помпей их не принял. Ближе к вечеру к ним вышел секретарь и надменным тоном, холодно на них глядя, сообщил волю Помпея:

— Император будет говорить с самим Гирканом, а не с посланными его.

Ирод не испытал того унижения, которое выпало на долю его отца. Он впервые так близко видел римлян. Ирод хорошо понимал их язык, потому что начал изучать его с раннего детства — Антипатр считал латынь главным предметом в обучении сыновей. Но латынь, которую он слышал дома, и та латынь, на которой говорили здесь — солдаты на улице, этот римский чиновник с холодным лицом, — были не похожи.

Он хорошо все понимал, мог бы ответить и был вполне уверен, что его поймут. Но дело оказалось совсем не в знании, а в чем-то другом, неуловимом. Не в том, что произносили, а как: интонации, с которыми говорили на улице, и интонации, с которыми говорили здесь, в приемной Помпея, были разными. Но что-то главное, неуловимое, оказалось для всех единым. Это был язык победителей. В каждом произносимом звуке слышался глухой голос серебра и звонкий голос стали. Того самого серебра, из которого отлиты были римские орлы, поднимаемые на высоких древках перед строем римского воинства, и той самой стали, из которой были выкованы короткие мечи доблестных римских легионеров.

Секретарь произнес свою фразу и, повернувшись, скрылся за дверью еще до того, как Антипатр выпрямился после почтительного поклона. И пока они шли через приемную, а потом спускались по лестнице во двор, этот голос серебра и стали все еще звучал в ушах Ирода. «Сила и величие, вот что такое их латынь», — думал он.

Лишь когда сели на лошадей, Ирод перестал слышать этот голос серебра и стали, да и то потому, что отвлекся. К лестнице дворца Помпея в ту минуту подходила пышная процессия. Впереди шествовал тучный человек в расшитой золотом хламиде [17] , за ним восемь слуг парами несли сундук длиною не менее чем в три человеческих роста. А за этими еще восемь, уже по одному. В руках каждого — лари разных размеров с золотыми скобами и затейливой резьбой на крышках. Одеяние слуг, пожалуй, не уступало одеянию их господина. Когда процессия скрылась во дворце, Ирод обернулся к отцу:

— Кто это, отец?

Антипатр тронул лошадь и ответил только тогда, когда они были уже на улице:

— Никодим, — И, мельком глянув на недоуменное лицо сына, пояснил: — Грек. Советник Аристовула, — И уже только для самого себя добавил, процедив сквозь зубы: — Проклятый!

Ирод больше не спрашивал, и без того все было понятно: советник Аристовула привез подарки для римского полководца.

Всю обратную дорогу Антипатр молчал, был угрюм и задумчив. А Ирод все никак не мог отойти от впечатления, произведенного на него настоящей римской латынью, и в топоте копыт, в свисте ветра в ушах ему слышался голос серебра и стали, стали и серебра.

Вернувшись в Массаду, Антипатр сразу же отправился к Гиркану. Тот, как и всегда, сидел в комнате с плотно занавешенными окнами. Светильник на столике у кресла светил неярко. Низко согнувшись, держа на коленях свиток, первосвященник читал. Шерстяная накидка прикрывала не только его плечи, но и голову.

— 101 т-

Антипатр вошел без стука и, пройдя мимо испуганно поднявшего голову Гиркана, взялся обеими руками за шторы и рывком раздвинул их.

— Что? Что?.. — едва слышно пролепетал Гиркан.

— Помпей, — громко сказал Антипатр и только тогда повернулся.

— Помпей? Что Помпей?

— Помпей желает видеть иерусалимского первосвященника! — не просто выговорил, но провозгласил Антипатр.

— Меня хочет видеть Помпей? Он сам тебе это сказал?

— Да, сам, — солгал Антипатр, — Он считает твои права на царство бесспорными, но хотел бы видеть тебя, чтобы…

Антипатр не сумел придумать причину вызова к Помпею, замялся, а Гиркан выдохнул: