Он вскочил и пошел в комнату отца, торопясь рассказать ему о своем открытии. Когда он постучался и вошел, Антипатр, уже одетый, стоял у окна.

— Чего тебе?

— Я хотел спросить, — смутившись неприветливости отца, сказал Ирод, — долго ли нам еще…

— Я вижу, тебе не терпится, — перебил отец, — Сегодня, в полдень. От Помпея приходил посланник. Иди, приготовься.

Когда они втроем, без сопровождения, подъехали к дворцу Помпея, то увидели множество пеших и всадников, толпившихся у ворот. Рядом стояла повозка, запряженная четверкой белых, как облака, коней. Повозка была украшена дорогой материей с орнаментом, вытканным золотыми и серебряными нитками.

— Твой брат уже приехал, — сказал Антипатр Гиркану.

Гиркан не ответил — той уверенности и возбуждения,

что жили в нем эти два дня, сейчас почти не осталось. Он сидел в седле чуть боком, втянув голову в плечи. Антипатр пригнулся и взял лошадь первосвященника

— 105 т-

под уздцы. Сделал знак Ироду, тот спрыгнул и поддержал Гиркану стремя. Гиркан слез с лошади медленно и тяжело. Он сделал шаг в сторону ворот и остановился: пешие и конные преграждали путь, никто не обращал на приехавших никакого внимания. Гиркан, оглянувшись, посмотрел сначала на Ирода, потом на Антипатра. Антипатр прошел вперед и, с силой оттолкнув ближайшего к нему солдата, гневно крикнул:

— Расступись! Дорогу иерусалимскому первосвященнику!

Все взгляды устремились на Антипатра, потом на Гиркана. Их узнали. По толпе солдат прошел неодобрительный гул. Антипатр решительно зашагал к воротам, и толпа расступилась. Гиркан последовал за ним, низко опустив голову. Ирод шел сразу за Гирканом, едва не наступая на полы его длинной хламиды. Спиной он ощущал сгущавшуюся враждебность толпы. Казалось, еще шаг — и солдаты набросятся на них, повалят, затопчут. Так бы оно и случилось, наверное, не присутствуй у ворот римские солдаты, которые презрительно смотрели на этих разряженных в немыслимые одежды, что-то лопочущих на своем птичьем языке, вечно суетящихся варваров.

Вышел начальник римского караула. Гиркан назвался, их пропустили за ворота. Но лишь только они, пройдя двор, поднялись на площадку перед дверьми, из-за колонны выступил человек в богатой одежде и длинном пурпурном плаще, ниспадавшем до самой земли. Он преградил дорогу Гиркану и, уперев правую руку в бок, с особенной пристальностью впился в него взглядом. Ирод узнал его — это был сам Аристовул, нынешний царь иудейский.

— Разве ты не Маккавей [18] Гиркан, брат мой? — проговорил Аристовул, презрительно усмехнувшись.

— Что тебе надо? — слабо отозвался Гиркан, покосившись на стоявшего чуть позади него Антипатра.

— Почему же ты ходишь в сопровождении этих идумейских выскочек, врагов Иудеи? — сказал Аристовул так, будто на первый его вопрос Гиркан ответил утвердительно.

Ирод заметил, как пальцы отца сжались и разжались, что всегда было у него признаком подступающего гнева. И тут Гиркан отвел руку назад, дотронулся до одежды Антипатра, и Ирод увидел, как, помедлив несколько мгновений, отец поймал руку первосвященника и ободряюще пожал ее. Тогда Гиркан, шагнув в сторону, обогнул неподвижно и картинно стоявшего на его пути Аристовула. Уже у самого порога Антипатр догнал первосвященника и, почтительно склонившись, распахнул перед ним дверь. Гиркан медленно, с усилием, головой вперед, словно разрывая невидимую завесу, перешагнул через порог.

В тот день, проснувшись, Помпей почувствовал себя разбитым. Впрочем, он чувствовал слабость все последние дни со времени получения известных писем из Рима.

Помпей еще сидел на ложе, уперев руки в колени, когда дверь бесшумно раскрылась и в спальню вошел секретарь. Помпей спросил, не поднимая головы:

— Деметрий еще не вернулся?

— Нет, император, — ответил секретарь и, помолчав, добавил: — Прикажешь послать за ним?

Помпей вздохнул и отрицательно покачал головой:

— Нет.

Деметрий, о котором шла речь, был любимым вольноотпущенником Помпея. Восемнадцатилетний, стройный, гибкий, с лицом Аполлона, всегда несколько утомленным и презрительным, он радовал глаз Помпея и согревал его сердце. Во всех походах Деметрий был постоянно при нем. Когда Помпею становилось особенно грустно, Деметрий опускался к его ногам и клал голову на колени. И заботы уходили, неприятности исчезали. Помпей перебирал пальцами мягкие локоны юноши, и невольная улыбка блаженства смягчала его суровое лицо. Власть Деметрия над ним становилась безграничной. Он исполнял любые желания любимца, любой каприз. Он чувствовал себя виноватым, когда Деметрий укорял его в чем-либо, а порой и кричал сердито, даже при посторонних.

И в Риме и здесь, в провинциях, ходило много слухов о любовной связи Помпея Магна и молодого вольноотпущенника. Но той связи, которую именуют любовной, не было между ними. Ничего большего, кроме нежных объятий и невинных поцелуев. Связь была, но другого рода — как если бы Помпей любил ожившую статую Аполлона. Любил бы трогать мраморные плечи, прикасаться губами к холодным и одновременно чувственным губам. Он не испытывал к юноше вожделения, он лишь восхищался его красотой.

Страсть он испытывал к женщинам. Его походы длились годами, и много женщин перебывало в его палатке, сменяя друг друга, — женщин разных мест и разных народов. Но по-настоящему он любил одну, Муцию. Он чувствовал к ней особую страсть и особое вожделение. Он не восхищался ее телом так, как восхищался телом Деметрия, но ее плоть, ее запах притягивали его с такой силой, что ему порой по-настоящему хотелось задушить ее в объятиях до смерти.