Ирод сообщил ей то, что сказал ему отец. Она не задавала вопросов, не раздумывала, коротко бросила:

— Поеду, — и вышла из комнаты.

По ночному городу они проехали верхами, за крепостной стеной Юдифь пересела в повозку. Все молча, не глядя ни на Ирода, ни на кого вокруг, словно бы ничего не слыша. А не слышать было невозможно — в другой повозке, в ста пятидесяти шагах от первой, сидели блудницы. Восемь женщин, как доложили Ироду. Их взяли силой — некогда было договариваться и объяснять, и они все никак не могли успокоиться, сердито кричали все разом, ругали солдат, свою несчастную судьбу и вообще все на свете.

Юдифь конечно же слышала их — они могли разбудить весь город — и не могла не понимать, чье соседство было навязано ей. Тем более что девицы, несколько угомонившись, смирились с превратностями жизни и принялись то визгливо хохотать на каждом ухабе, то гортанными голосами, с особенными зазывными интонациями, шутить с сопровождавшими повозку всадниками.

Уже проехали половину пути, когда Ирод почувствовал на себе пристальный взгляд Юдифи. Она смотрела на него, отодвинув занавеску, прикрывавшую окно повозки. Ирод подъехал, спросил, пригнувшись:

— Тебе что-нибудь нужно? Скажи!

Некоторое время она молча смотрела на него и вдруг проговорила с унижающим равнодушием:

— Я ненавижу ваш род.

К приезду Юдифи Антипатр приготовил специальную палатку, желая доставить ей удобства, какие возможны в походе. Одного он не предусмотрел — слугу и служанку. Можно было послать за ними в Иерусалим, но Юдифь отказалась, гордо ответив на предложение Антипатра:

— Я приехала сюда не для отдыха, а чтобы спасти сына. Скажи, что я должна для этого сделать?

Антипатр виновато развел руки в стороны:

— Набраться терпения. Есть обстоятельства, с которыми я вынужден считаться.

Ничего на это не ответив, Юдифь скрылась в палатке, а Антипатр покачал головой и вздохнул: то, что он назвал обстоятельствами, было неумеренной страстью к разгулу римского трибуна Марка Антония. Девицы, доставленные Иродом, понравились трибуну, из его палатки и днем и ночью доносились хохот, визг, пьяное пение и страстные вопли. Антипатр полагал, что так может продолжаться день или два, потому что на продолжение разгула не хватит никаких человеческих сил. Но силы Марка Антония были поистине нечеловеческими: поздно ночью после сверхобильных возлияний он едва добирался до постели, бессмысленно вращая покрасневшими глазами и произнося нечленораздельные звуки, но рано утром был уже на ногах, свеж и бодр, и снова требовал вина и женщин, женщин и вина.

За вином Антипатр посылал в Иерусалим и близлежащие деревни. Всякий раз ему казалось, что запасов вина и еды хватит надолго, но уже на следующий день Антоний требовал еще. Но самое трудное состояло в том, что римский трибун желал видеть Антипатра рядом с собой во всякую минуту дня и ночи. Такому испытанию Антипатр, повидавший в жизни много всякого, еще никогда не подвергался. Он почти не пил, а только поднимал чашу и пригубливал вино (так что одной чаши ему могло хватить на целый вечер), но уставал так, что еле добирался до лагеря и тут же падал без сил. Но больше всего его мучила не эта усталость, а то, что он должен был терпеть постоянное присутствие непотребных блудниц, слышать их смех и крики, не вздрагивать, когда они прикасались к нему своими нечистыми телами. Нет, он не вздрагивал, но улыбался и даже хохотал, когда хохотал Марк Антоний и когда блудницы кривлялись, называя свои движения танцами, и выставляли напоказ свои мерзкие прелести.

Антипатр терпел, не без оснований полагая, что терпит недаром, — Марк Антоний был доволен им, называл своим другом. Никогда бы Антипатр не позволил себе унижаться перед каким-то римским трибуном, начальствующим всего над двумя легионами. Но его опыт подсказывал, что Марк Антоний не простой трибун, но друг и приятель многих сильных людей Рима. Во-первых, при всей своей страсти к разгулу Антоний не был бахвалом и если упоминал имена Помпея, Цезаря [23] или Красса, то как бы между прочим, не хвалясь знакомством с ними (как это мог бы делать офицер попроще), а лишь вспоминая их по ходу своих многочисленных рассказов. Во-вторых, и это было, пожалуй, главным, никогда римляне не доверят два легиона человеку, который может пить беспробудно, забывая о том, зачем он здесь и что должен делать. Такой суровый воин, бывший консулом в Риме, как Авл Габиний, теперешний прокуратор Сирии, никогда бы не держал при себе такого человека, как Марк Антоний. Значит, он держал его при себе не из личной дружбы, а потому, что Антоний был дружен с Помпеем, потому что сам сирийский прокуратор был преданным соратником Помпея Магна.

Антипатр хорошо изучил римлян и очень надеялся на то, что при случае Марк Антоний не забудет о нем и о его сыне. И хотя раньше он никогда не позволил бы сыну участвовать в подобных оргиях, которые устраивал Антоний в римском лагере (будь это другой человек), теперь он сам сказал Ироду:

— Он сильный человек, будь с ним рядом и держись посвободнее.

И Ирод сидел на пирах Антония, улыбался, отвечал приветствием на приветствие, и когда одна из блудниц, обвив его шею руками, прижималась к нему всем телом и шептала в самое ухо с наигранной и пьяной страстью:

— Приходи ко мне ночью, я сумею научить тебя многому, ты же еще ничего не понимаешь в любви, — Ирод, косясь на отца, гладил блудницу пониже спины под радостные возгласы Антония.

Оргии римского трибуна вызывали глухой ропот в лагере иудейского войска. Солдаты смотрели на все это, укоризненно покачивая головами, хотя и с тайной завистью. А Пифолай, явившись к Антипатру, с обычной своей несдержанностью потребовал отвести войско подальше от этой римской заразы. Когда Антипатр ответил, что сам знает, что нужно иудейскому войску, а что не нужно, Пифолай, прорычав что-то невнятное, но угрожающее, ушел.