— Это хорошо? — спросил Бардин как бы невзначай — на Кузнецком весть была получена накануне.

Сейчас были подняты обе ладони Джерми, как бы моля и остерегая Бардина.

— Дженерал Маршалл лучше, но Эйзенхауэр тоже хорошо…

— Если Маршалл лучше, то почему не он?

Джерми смежил веки, но ладоней не опустил, казалось, он молится.

— Не знаю, не знаю… — Потом вдруг сжал руки в кулаки. — О Черчилл!..

— Черчилль не хочет? — спросил Бардин, смеясь.

— Не знаю, не знаю, — заметил Джерми, и его глаза вдруг изобразили испуг — рядом стоял Галуа.

— Вот все вы, американцы… веры вам нет! — произнес француз в своей обычной манере, которая была столь же серьезна, сколь и шутлива. — Все вы, американцы! — повторил он, но, обернувшись, увидел, что Джерми исчез. — Вы бы его спросили о мадам Рузвельт, — буркнул он, глядя на удаляющегося Джерми. Его явно не устраивало, что Джерми ушел.

— Простите, господин Галуа, почему я должен задавать ему столь странный вопрос? — спросил Егор Иванович, смеясь, и невольно оглядел Галуа. У него был узкий, могло показаться даже, какой-то ссохшийся череп. Казалось противоестественным, что у человека, обладающего умом и талантом Галуа, такой череп.

— Именно надо было задать ему этот вопрос, и при мне! — Он переступил с ноги на ногу, одна нога была короче, поэтому его длинная фигура качнулась и не без труда возвратилась на свое место. — Я имею в виду эту речь президентши, в которой она предала анафеме коммунистов… Вот вам богобоязненный Рузвельт!

— Погодите, но это же президентша, а не президент, — произнес Бардин, сдерживая смех, а сам подумал: «Прав Галуа, вот оно, еще одно лицо многосложного Рузвельта. И когда явил он его, это лицо, — после Тегеранской конференции!»

— Не президент? — переспросил Галуа и покраснел. Казалось, у человека со столь непростой жизнью эта способность должна атрофироваться начисто, а у него она сохранилась — вот возьмет и зальется румянцем, точно красная девица. — Ну, разумеется, не президент, а президентша. Даже больше, вопреки мнению президента взяла и… разнесла коммунистов в пух и прах! Президент сказал ей за завтраком: «Да, можешь произнести речь о пособиях ветеранам войны и строительстве приютов, но о коммунистах ни слова». Он даже речь ей написал, да, да, точно обозначил слово за словом, чтобы она, упаси господи, не наговорила чего лишнего, все-таки жена президента, а она, неразумная, текст в сторону и давай поносить коммунистов!.. Ей кричат из толпы: погоди, погоди, но ведь ты жена президента. А она и слушать не хочет!.. Что тут можно сказать? Есть же строптивые жены… Ну, я понимаю, что после Тегерана Рузвельту надо удержать некую… плавучесть своего судна, а поэтому надо его облегчить за счет, так сказать, лишнего балласта, но бросить за борт собственную жену… Нет. Не находите ли вы, что это как-то не аристократично? Рузвельт — и такое… фи!

— Вот это вы и хотели сказать Джерми? — спросил Бардин, не спуская глаз с Галуа.

— Да, мне очень хотелось это сделать, — подтвердил тот. — О, это американское ханжество, у него свои качества!

— Американское?

— А вы думаете, что у этого ханжества только английское происхождение? Нет.

Он исчерпал тему и как-то обмяк. Румянец погас, странно удлинился нос, да и губа его посинела и чуть-чуть отвисла. Он был человеком динамичной мысли, когда она, эта мысль, спала, он сникал.

— Почему вы меня не послали в Корсунь? — спросил он вдруг. Он, конечно, знал, что Бардин никакого отношения к поездке в Корсунь не имеет, но говорил «вы», полагая, что у советских все за одного и один за всех. — Вы думаете, что моя поездка была бы не столь полезной?

— Это вы… к Грошеву, это по его епархии, — бросил Бардин и отрицательно повел рукой. Вот он, Галуа. Казалось, он распушил президентшу для того, специально для того, чтобы обратиться с этим вопросом о Корсуни. Ну, разумеется, Корсунь уже для него ушла, но, чем черт не шутит, следующая поездка может быть и его.

— Ну, к Грошеву я с этим, пожалуй, не решусь, — произнес Галуа примирительно. Если, ему говорили «нет», он не очень-то упорствовал. — Баркер — человек достойный, но чуть-чуть академичен. Все-таки вы должны знать, кто на что способен.

— Погодите, Тамбиев мне сказал, что Баркер был на высоте вполне, — произнес Бардин, ему было приятно вступиться за Баркера, которого корреспонденты считали порядочным мямлей. — Если бы даже Баркер не обнаружил всех этих качеств, то и тогда был смысл в корсуньской поездке…

— Да, да, был смысл, был! — переступил с ноги на ногу Галуа. — Послушай, Хью, ты с Бардиным знаком? — обратился он к английскому полковнику, который проходил поодаль. — Да что ты смотришь на меня, как это самое животное на новые ворота? Ну, подойди сюда, я тебя не укушу! Я спрашиваю тебя, с Бардиным знаком?

Полковник был высок и бледнолиц.

— С кем имею честь? — произнес он по-русски заученно и осекся, видно, эта гладкая фраза давала лишь приблизительное представление о познаниях полковника в русском. — Чем могу служить? — обратился он к Галуа, когда новые знакомые были представлены друг другу.