— А если и пытал?

— Ох и каналья этот Керр! Я ведь спросил его напрямик: «Об этом вы хотите говорить с Бардиным?» А он сказал: «Нет». Хочешь, не хочешь, а станешь Фомой неверящим…

Галуа притопнул и исчез.

В январе ударили морозы, и, загрипповавший Бардин осторожно, дал понять Ольге, что хотел бы перетерпеть январскую стужу в Москве. Ольга погрустнела — она допускала, что однажды Бардин, может сказать нечто подобное, и боялась этого, В Ясенцах она была хозяйкой с сотворения мира и нисколько не отождествляла Ясенцы с Ксенией и прежней жизнью Бардина, другое дело Калужская… Ольга попробовала воспротивиться. Бардин оделся и, ничего не сказав, уехал.

В том, что Бардин был сейчас на Калужской, а Ольга здесь, в Ясенцах, было что-то очень плохое. Она прождала его допоздна, отыскала в погребке банку малинового варенья и подалась на Калужскую. В течение того часа, пока электричка несла ее в Москву, одна мысль не покидала ее: как она войдет в этот дом… Она закрыла глаза и взглянула на себя как бы со стороны, и ей стало жаль себя. Она живо представила, как сидит сейчас в полупустом вагоне по-крестьянски повязанная платком, в Егоровом полушубке, с этой своей банкой варенья, которое, как она убеждена, может единственно исцелить Егора. Да, она очень живо представила себя в электричке, идущей через ночь, и почувствовала странно одинокой, неизвестно по какой причине прилепившейся к Егору и его семье, которая когда-то давно была для нее своей, а сейчас вдруг начала откалываться, да, откалываться неудержимо… Еще она представила себе, как войдет через полчаса в квартиру на Калужской с этими ее едва уловимыми специфическими запахами, чужими и неистребимыми, во веки веков живучими и все пережившими, даже эту страшную войну. И еще ей подумалось, как обступят ее эти вещи, мертвые и вместе с тем живые, сохранившие прикосновение рук женщины, которой нет…

В какой-то миг она подумала, что все в ее силах, все способна победить ее любовь, надо только захотеть… И она стала убеждать себя, что в ее силах возобладать над всеми невзгодами жизни. Надо только приложить ум и руки, да, ум обязательно, ибо это потребует и осторожности, и такта, и терпения… Не выказывая раздражения и поспешности, щадя Егора и, быть может, немножко себя, надо сделать по-своему. Да, нужны только такт и терпение, сказала она себе, и вдруг она поняла, что на все это у нее уже не хватит сил… Она дождалась первой остановки, взяла банку с вареньем, вышла.

Мороз заметно усилился, да и ветер, бесснежный, но ледяной, бил в лицо до ломоты в висках. Ей показалось, что она замерзает, и она зашла под крышу, но и там было не теплее. Что-то в ней смерзлось, холод шел изнутри. Нет, ей в самом деле показалось, что она замерзает. Она постучала в деревянное окошечко кассы, никто не ответил. Конечно же кассирша уже легла — наступил тот полуночный перерыв, пятичасовой, но напрочь мертвый, когда затихает даже неумолчный ход поездов. Она вышла на платформу, поезда уже не было.

Где-то здесь, очевидно, должен быть переезд, а следовательно, будка сторожа. Она сошла с платформы, истинно не видно ни зги. Ей показалось, что она свалится сейчас под откос и на этом все кончится, и она подумала о Егоре. Нет, не о себе, а именно о нем… Ей показалось, что если сейчас, сию минуту не подойдет поезд, то она зашагает в Москву по полотну железной дороги. Да, да, по полотну, превозмогая и этот адский мороз, и этот ветер, который даже ее способен сшибить с ног, и глухую тьму этой ночи. Она затихла, ожидая, что ветер донесет до нее шум идущего поезда. Нет, это был не мираж — поезд шел. Она устремилась к платформе, срываясь с полотна и проваливаясь в снег. Нет, поезд действительно шел, он шел… Уже в вагоне, сбивая с себя снег, она вдруг поймала себя на мысли, что улыбается, и засмеялась не стыдясь. Нет, в самом деле, был резон для радости: она едет к нему, едет к нему… Она вдруг обнаружила, что банку с вареньем оставила на платформе, но это уже не способно было испортить настроение. Ну конечно, она не почувствовала бы этой радости, если бы не сошла на полустанке. Ей надо было там сойти, чтобы понять, все понять…

Она была на Калужской в третьем часу ночи и, увидев Егора, ощутила, что может разреветься. Она кинулась ему на грудь, чтобы упрятать глаза, которые уже полнились слезами.

— Да не случилось ли чего, Ольга? — мог только спросить он и вот так, удерживая ее на груди своей, повел в комнату рядом.

— Ради бога, не спрашивай меня ни о чем, ради бога… — молвила она, не поднимая головы. — Дай отогреться и поспать, отогреться только…

Она добралась до Егорова дивана, того самого, обитого черной кожей, и ее свалил сон. Она спала сном нерушимым и проснулась, почуяв запах цикория — в старой квартире пахло цикорием.

— Что-то у Иришки не все ладно в школе, — крикнул Бардин ей из кухни, услышав, что она проснулась. Кофе с цикорием вскипятил он. — Ирина из тех, кого надо постоянно возвращать на землю…

— Я пойду в школу, я все сделаю, — сказала она.

Казалось, он был застигнут врасплох.

— Пойдешь и как объяснишь? Кто ты?

— Кто я? Мать, конечно… А кто я ей, если не мать.

Он помолчал — сразу и не уразумеешь, что сказать.

— Ну, коли мать, тогда иди.

Ничего ей от него не надо было в эту минуту, кроме того, что он произнес только что. Она вихрем снялась с дивана и устремилась на кухню, где он колдовал над этим своим цикорием.

— Где мой Егор? Где мой Егор? — закричала она так, будто бы квартира была полна людей, а он сам куда-то запропастился. — Я люблю тебя, глупый, я люблю тебя… — повторяла она. — Ну, иди ко мне, иди… — Она приникла лицом к его лицу, он чуял дыхание ее губ, свежее, запах ее кожи — юный, так показалось ему.

— Только будь такой, как сейчас, и у нас все будет хорошо, — сказал он и подумал: «Надо сделать для нее что-то доброе, что-то такое, отчего она будет счастлива. Нет, взять и подарить ей колечко с жемчужинкой. В самом деле, почему я ей ничего не дарю? Нужно колечко с жемчужинкой. Где взять? Вот мы, доморощенные: рассуждаем о нормах протокола, а у себя дома едва ли не варвары!.. Нужно колечко с жемчужинкой. Где взять это колечко?..» Даже странно: вдруг понадобилась эта заветная жемчужинка. Прожил едва ли не полсотни лет и вдруг ощутил, что для полного счастья недостает именно этой жемчужинки… Господи, может так случиться: недостает пустячка, без которого жили и будут жить люди, праздного пустяка, но недостает же… Но, может быть, не обязательно добывать жемчужинку, а надо отыскать цветок: ветку сирени, стебелек многоярусного гладиолуса или даже простую гвоздичку с неумирающим бутоном. И она, эта немудреная гвоздичка, годна, чтобы Ольга посмотрела на нее издали, охорашивала взглядом и повторяла это трижды желанное и для нее, и для него: «А он меня любит, он меня любит…»