Прихожане испуганно теснились в дальнем углу. Были тут несколько близких Аввакуму священниц да прихожане из ближних дворов, но главные-то молельщики – челядь Протопопова да домовые работники Неронова. Не им же голос вздымать. Стрельцы напирали на паству бердышами, грудили овчей в одно стадо. Кто упирался, тому живо доставалось ратовищем по хребтине: де, не противься, поганец. Тут Аввакумова дочь Агриппина вдруг всплакала навзрыд, по-щенячьи тонко прискучивая. И все тут поняли: гроза немилосердно свалилась на их бедные головы.

– Не плачьте, молитвенники, – воззвал протопоп. – Во Апокалипсисе писано: «Аще кто в пленение ведет, в пленение да идет, а аще кто мечом убиет, подобает тому убиенну быти». – Стрельцы ухватили протопопа за ризу, заломили руки за спину. Нелединский стоптал священническую шапку под ноги, притянул Аввакума за чуприну, пытаясь пригнуть его главизну долу, чтобы всякий еретик опознал, как мал и ничтожен их атаман, поднявшийся противу патриарха. Но шея, что ли, каменная у этого гилевщика и не гнется, окаянная, как ни заламывай ее, а голова не чует боли? Ой, бесстрашный человек, смирись, ибо неуступчивостью своей еще пуще злобишь врага. Свет стрелецкого фонаря падал в лицо протопопу, глаза его, покрытые кровавой сеткой, сверкали звериной жесточью. – Помните, чада! Уверуйте, милосердники! – из последних усилий взовопил Аввакум, жалеючи всех; он горел огнем и в эти мгновения мог пересилить любые язвы. – Кого любит Бог, того и наказует. Терпите наказание, тогда яко сыном обретается вам Бог. Детки мои, детки! Все мимо идет, токмо душа – вещь непременна...

Аввакума немилосердно вытолкали на волю, злобясь на строптивость протопопа. Пастырь вроде бы должен учить мирян терпению, а сам строполится святейшим властям и скалится, как уловленный в тенета волчара. Какой смиренности он может преподать богомольникам, коли сам-то полон зависти и нетерпения. Самому патриарху прилюдно спосылал кощуны! Вот и им, стрельцам, преподнес нуждишку и страсти: самое время средь ночи в постели байкаться, а после, ревностно помолясь, идти на новую службу, а тут возись с неслухом, отряхай с ворота непотребные брани. Потому и суровилась стража. Как душегубца и злодейца, полонив руки вервью, отвели Аввакума на патриарший двор в темничку, где и посадили на чепь. Ведал ли кир Никон, что в те минуты, когда в Успенском соборе он горячо молился за Русь, погрязшую в неверии, в патриаршие подвалы привели не просто ослушника и суторщика, но и грядущего главнейшего врага, что немилостиво ополчится на церковные власти и с этим гневом доживет до конца лет своих. Лопатинский попович Аввакумище озлился на лысковского крестьянского сына Никитку Минича и отныне примется травить его ежедень, не принимая перемен. Ах, кабы уверовал Никон, что судьбу свою он самолично повелел приторочить под полом брусяной келейцы. Как вопил Аввакум, обещая всяких лих на голову святителя, спосылывал громы и метал молоньи в низкий потолок, куда чуть пробрезживало из патриаршьей спаленки. Порою протопоп замолкал, напрягал слух. Как хотелось ему, чтобы патриарх отозвался, застучал ключкою в пол, затопал ногами и загрозился.

Но не слышал Никон тех злых наветов и остерега, а услышав, и не воспринял бы эти досады, посчитав их за самохвальство и изгильство Аввакумовой скверной натуры, ибо нынче был занят кир сугубыми делами обширной державы. А коли ширится и чинит всякие наузы, то плеть, тюремные узы и строгая монастырская келья живо смирят любого ослушника...

Прочих же грешников, кто предавался на сушиле тайным кощунным речам протопопа, отправили в тюрьму, там протомили с неделю на одном хлебце, подавая к случаю, а в следующее воскресенье Никон во время литургии всех предал анафеме и отлучил от церкви. Ибо вера стоит чином, строгостью и послушанием.

...Августа четырнадцатого, когда рассвело, в день недельный Аввакума отвезли на телеге в Андроньев монастырь и посадили на большую цепь в подвале трапезной. Три дня не давали ествы, лишь на четвертый неизвестный чернец тайно принес узнику в потемках немного хлеба и штец. Несколько дней водили Аввакума пеши из монастыря в Патриарший приказ для увещеваний: архидьякон Григорий допрашивал о челобитной к царю и велел принести Никону свои вины, а патриарх смилостивится и вернет их обратно, простя. Но Аввакум собачился дерзко, лаял и Никона, и архидьякона, называя того приспешником дьявола и борзым кобелем. «Неуж ты, отступник, не ведаешь, какую беду чинишь и засылаешь на Русь разор и поруху? Наши деды от веку двумя персты крестились, а ты живо на щепоть перескочил. А не ведаешь того, что глаголют богословцы: змий, зверь, лжепророк являет в перстах сих, сиречь змий – диавол, зверь – антихрист, лжепророк – учитель лукавый, папа римский и патриарх русский...» Григорий выругал протопопа матерно, обозвал безумцем и прогнал обратно в Андроньев монастырь.

Сентября первого за подписью дьяка Василия Потапова была начертана память Сибирскому приказу боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, чтоб отставленного протопопа с семьею по указу Никона за его многие бесчинства сослать в сибирский город на Лену в Якутский острог...

Сентября пятнадцатого в Никитин день привели Аввакума к Успенскому собору, когда совершался крестный ход. Сам патриарх служил литургию. Аввакума долго держали у порога храма, и все прихожане с любопытством и страхом дожидались, когда Никон начнет стричь протопопа. Но никто не догадывался, что царевна Ирина Михайловна, старшая из сестер, умолила государя, чтоб не лишали Аввакума сана, а дали время к исправлению. И решил государь: тоскует и почасту блудит сибирская паства без духовных пастырей, так пусть и отправится туда дерзкий протопоп.

И вот внезапно Алексей Михайлович сошел с царева места из-под сени, приблизился к патриарху и, поклонившись, упросил не стричь строптивца и дать пути к возвращению в истинное стадо Христово. Подьячий патриаршьего двора Иван Васильев и пристав Василий Волков отвели помилованного Аввакума в Сибирский приказ и передали дьяку Третьяку Башмаку для высылки. И отправили Аввакума Петрова вместе с женью Анастасией Марковной и чадами (сын Иван одиннадцати лет, Прокопий – пяти лет, Агриппина – восьми лет) в дальний Тобольский город. Загрузились на пяти возах, все житьишко прихватив с собою: еще раз обошел Аввакум свой зажиток, проверил, хорошо ли приторочены клади; каждого дворового благословил; супруге, сидевшей с детьми в телеге с крытым верхом, поклонился низко: «Не журись, Настасьюшка! Спасителю угодны страннички. Эко диво, и в тамошней сибирской стороне тоже наш народ живет и исповедует Христа». И обратившись в сторону патриаршьих палат, не сдержался, погрозил сурово: «Скоро и сам побежишь с Москвы, слуга антихристов, как пес борзой побежишь».

И тронулся аргиш в глухую сторону. За последней телегой, ухватясь за грядку, побрел протопоп, едва выдирая сапожонки из осенней слякоти, залившей бродные московские улицы.

Склони покорно, скиталец, голову к пожиткам и не заламывай ее почасту назад, чтоб не оставить здесь тоскующее сердце свое: кто знает, воротишься ли когда в престольную, в свой третий Рим, иль сронишь где голову, как репку, на глухой росстани. Давно ли маешься, сердешный, на веку, а уж четвертое житье меняешь, гонимый, волочась со всем нажитком и дворовой челядью. А что сулится впереди, то одному Господу ведомо. Но веруй и спасешься: кого Бог любит, того и наказует...